Когда допьёшься с этими бабами

Я любовница, я - вторая,
Я - любовница, я - твоя.
Для тебя я всё равно чужая,
У тебя уже есть семья.

Я лежу одиноко в постели,
По углам притаился мрак,
И, прости мне, я не поверю,
Что жена - это просто так!

Не поверю твоим разговорам
О разводе, о вечной любви,
И о том, что ты будешь со мною,
Не поверю! Ты слышишь? Не лги!

Я любовница, я - вторая!
И так было из века в век,
Что с любовницей в любовь играют,
А с женой разделяют хлеб.

                                                                        Любовница
                                                              Автор: Елена Черняева

Последнее время что-то совсем неладно было на душе у Тимофея Худякова – опостылело всё на свете.

Так бы вот встал на четвереньки, и зарычал бы, и залаял, и головой бы замотал. Может, заплакал бы.

Пил со сторожем у себя на складе (он был кладовщиком перевалочной товарной базы) – не брало. Не то что не брало – легче не делалось.

– С чего эт тебя так? – притворно сочувствовал сторож Ермолай.

Тимофей понимал притворство Ермолая, но всё равно жаловался:

– Судьба - сучка… – И дальше сложно: – Чтоб у ней голова не качалась… Чтоб сухари в сумке не мялись… – Тимофей, когда у него болела душа, умел ругаться сладостно и сложно, точно плёл на кого-то, ненавистного, многожильный ременный бич. Ругать судьбу до страсти хотелось, и поэтому было ещё «двенадцать апостолов», «осиновый кол в бугорок», «мама крестителя» – много.

Даже Ермолай изумлялся:

– Забрало тебя!
– Заберёт, когда она, сучка, так со мной обошлась.
– Ну, если уж тебе на судьбу обидеться, то… не знаю. Чего тебе не хватает-то? В доме-то всего невпроворот.

Тимофею не хотелось объяснять дураку - сторожу, отчего болит душа.

Да и не понимал он. Сам не понимал.

В доме действительно всё есть, детей выучил в институтах…

Было время, гордился, что жить умеет, теперь тосковал и злился.

А сторож думал про себя: «Совесть тебя, дьявола, заела: хапал всю жизнь, воровал… И не попался ни разу, паразит!»

– Разлад, Ермоха… Полный разлад в душе. Сам не знаю отчего.
– Пройдёт.
Не проходило.

В тот день, в субботу (он весь какой-то вышел, день, нараскосяк), Тимофей опечатал склад, опять выпили со сторожем, и Тимофей пошёл домой.

Домой не хотелось – там тоже тоска, ещё хуже: жена начнёт нудить.

Была осень после дождей.

Несильно дул сырой ветер, морщил лужи.

А небо с закатного края прояснилось, выглянуло солнце. Окна в избах загорелись холодным жёлтым огнём. Холодно, тоскливо. И как-то противно ясно…

Тимофей думал:

«Вот – жил, подошёл к концу… Этот остаток в десять - двенадцать лет, это уже не жизнь, а так – обглоданный мосол под крыльцом – лежит, а к чему? Да и вся-то жизнь, как раздумаешься, – тьфу! Вертелся всю жизнь, ловчил, дом крестовый рубил, всю жизнь всякими правдами и неправдами доставал то то, то это… А Ермоха, например, всю жизнь прожил валиком – рыбачил себе в удовольствие: ни горя, ни заботы. А червей вместе будем кормить. Но Ермоха хоть какую - нибудь радость знал, а тут – как циркач на проволоке: пройти прошёл, а коленки трясутся».

Шёл Тимофей, думал… И взял да свернул в знакомый переулок.

Жила в том знакомом переулке Поля Тепляшина.

Когда-то давно Тимофей с Полей «крутили» преступную любовь.

Были скандалы, битьё окон, позор.

Жена Тимофея, Гутя, семь лет отчаянно боролась с Полей за Тимоху, Гутю хвалили в деревне, она гордилась и учила молодых баб, какие оказывались в её положении:

– Он к сударушке, а ты – со стяжком – под окошки к им. Да по окошкам-то, по окошкам-то – стяжком-то…

Бывала в деревне такая любовь – со стяжками. Теперь лучше – разошлись, и всё. Раньше годами лютовали.

С Тимохиной любовью тогда всё само собой утряслось: у вдовы Поли подрос сын Колька, Николай Петрович, и стал гонять Тимофея от матери. Тимофей набычился – к Поле:

– Уйми сосуна!

А та вдруг залепила:

– Пошёл ты!.. Чего я, сына на тебя променяю? На – выкуси.

Тимофей хотел разок покуражиться, но нарвался на молодой Колькин кулак и после этого перестал туда ходить.

Самое дурацкое положение настало потом: обе женщины, Поля и Гутя, вдруг подружились. И вместе смеялись над Тимохой.

– Как там сударчик-то мой поживает? – принародно спрашивала Поля.

Гутя смеялась:

– На печке – клопов давит.

Мстили, что ли.

Тимоха тогда же налетел на законную жену, но получил отпор на этот раз от своих детей.

Спроси сейчас Тимофей, зачем он идет к Поле, он не сказал бы. Не знал.

Поля удивилась.

– Вона!.. Вот так гость. Зачем это?
– А что? Что ты, заразная, что ли, что тебя обходить надо? Посидим по старой памяти, выпьем вот… – У Тимофея была с собой бутылка, он её поставил на стол. – Спомним былое…
– Было бы чего!

Поля стала старая, некрасивая. Тимофей со злости подумал: «Она красивой-то и не была сроду». Стало вдруг жалко себя.

– Хошь, анекдот один расскажу?
– Вона!
– Чего ты, как попка, заладила: «вона! вона!» Как дикари, честное слово. Ну, зашёл… Ну, и что? Глупые вы какие-то, бабы, честное слово!
– Чего же ходите – к глупым-то?
– А где вас, умных-то, взять? Так и меняешь – шило на мыло.
– Небось ревизия была – злой-то?
– На меня ещё такой ревизор не родился…
– Оно видно.

Тимофей выпил стакан – закусить чем - нибудь не спросил, Поля не предложила. Зато и он Полю не пригласил с собой выпить.

Слушай анекдот. Приехал один мужик в город, идёт по улице… А сам доходной - доходной – мужик-то. Но всё - таки думает: где бы тут подцепить какую - нито? Слыхал, значит, про городских-то, ну и мысли-то заиграли. И тут подходит к нему одна – гладкая вся, тут – полна пазуха, вежливая. «Пойдёмте ко мне, я тут близко живу». Мужик радешенький – сама навялилась. Приходют. Она говорит: «Раздевайтесь, я счас приду». А сама – в другую комнату. Ну, он разделся, сидит. Ждёт. А она выводит детей малых и говорит им: «Вот, детки, если не будете хорошо кушать, будете такие же худые, как вот этот дядя».

Полю эта история не рассмешила. Тимофею тоже было не смешно. А днём, когда рассказали, смеялся с шоферами. И подумал ещё, что историйка поучительная.

– К чему это ты? – спросила Поля.

Тимофей пояснил:

– Точно так со мной выкинула судьба - сучка. Живи, мол, Тимофей!.. Раз башка есть на плечах – живи, никого не бойся! Ну, Тимофей и разлысил лоб…
– Жил бы честно, никого бы и не боялся.

Это она больно уела.

Тимофей стал соображать, как бы её тоже побольней укусить.

– Не знаешь, кто это вот тут, – показал на кровать, – честно с чужим мужиком миловался? Не приходилось слышать?
– Приходилось. А тебе не приходилось слышать, кто на этом же самом месте от живой жены с чужой бабой миловался? Я одинокая была, вдова, а ты семейный. Поганец ты…

Тимофей ещё выпил. Вот теперь он, кажется, всё понял: жалко себя, жалко свою прожитую жизнь. Не вышло жизни.

– Сказка про белого бычка у нас получается, Поля…

Поля засмеялась.

– Чего смеёшься? – спросил Тимофей.
– А чего мне не посмеяться?
– Не надо… Тебе не личит – зубы кривые.
– А ведь когда-то не замечал…
– Замечал, почему не замечал, только… Эхма! Что ведь и обидно-то, дорогуша моя: кому дак всё в жизни – и образование, и оклад дармовой, и сударка пригожая, с сахарными зубами. А Тимохе, ему с кривинкой сойдёт, с гнильцой…
– Во змей-то! – изумилась Поля. – Козёл вонючий. Ну-ка забирай свою бутылку – и чтоб духу твоего тут не было! А то возьму ухват вон да по башке-то по умной… Умник!

Тимофей аккуратно надел на бутылку железненькую косыночку, устроил бутылку во внутренний карман пиджака и, не торопясь, пошёл прочь.

Стало вроде малость полегче. Но хотелось ещё кому - нибудь досадить.

Кому - нибудь так же бы вот спокойно, тихо наговорить бы гадостей.

Пришёл он домой, а дома, в прихожей избе, склонившись локотком на стол, сидит… Николай - угодник.

По всем описаниям, по всем рассказам – вылитый Николай - угодник: белый, невысокого росточка, игрушечный старичочек. Сидит, головку склонил, смотрит ласково. Больше никого в доме нет.

– Ну, здравствуй, Тимофей, – говорит.

Тимофей глянул кругом… И вдруг бухнулся в ноги старичку. И, стараясь тоже ласково, тоже кротко и благостно, сказал тихо:

– Здорово, Николай - угодничек. Я сразу тебя узнал, батюшка.

Угодник весь как-то встрепенулся, удивился, засмеялся мелко, погрозил пальцем.

– Пьяненький?
– А – есть маленько! – с отчаянной какой-то весёлостью, с любовью продолжал Тимофей. – С тоски больше… не обессудь, батюшка. С тоски. Шибко-то не загуливаюсь. Ребятишек теперь вырастил – чего, думаю, теперь не попить? Какой ты, батюшка, седенький… А чего пришёл-то?

Угодник поморгал ясными глазами… Опять посмеялся.

– С чего тоска-то?
– Тоска-то? А бог её знает! Не верим больше – вот и тоска. В боженьку-то перестали верить, вот она и навалилась, матушка. Церквы позакрывали, матерщинничаем, блудим… Вот она и тоска.
– А ты веровал ли когда?
– Батюшка!.. Вот те крест: маленький был, веровал. В Рождество Христа славить ходил. Не приди большевики, я бы и теперь, может, верил бы.
– Сам-то не коммунист?
– Откуда! Я бы, может, и коммунистом стал – перед тобой-то чего лукавить! – но был у меня тесть – ни дна бы ему, ни покрышки! – его в тридцатом году раскулачили…
– Ну.
– Ну, я с той поры и завязал рот тряпочкой и не заикался никогда.

Угодник больше того удивился. Горько удивился.

– Ты что, Тимофей?
– Как на духу, батюшка! Дак ты чего пришёл-то? К добру или к худу – как понимать-то?

Угодник потрогал маленькой сморщенной ладонью белую бородку.

– Чего пришёл… Да вот попроведать вас, окаянных, пришёл. Ты, однако, подымись с колен-то.
– Постою! Чего мне не постоять? Не отсохнут. Что, батюшка, так вот походишь, поглядишь по свету-то: испаскудился народишко?
– Маленько есть. Значит, говоришь, тесть тебе перешёл дорогу?
– Перешёл. Да он и кулаком-то, по правде сказать, никогда не был, так – заупрямился тогда, с колхозами-то, нашумел, натрепался где-то… Трепач он был, тесть-то. Дурак дураком. Ботало коровье. Жил, правда, крепко. А я середнячишко был… мне бы в партию большевиков-то можно бы…
– И что же он, тесть-то?
– Отпыхтел своё, пришёл. Я его так и не видел – далеко живём друг от друга. У сына он живёт, балда старая. А сын далеко где-то. Так, говоришь, испаскудился народишко?
– Здорово испаскудился, – серьёзно сказал Угодник.
– Совсем никудышный стал народ! – подхватил Тимофей. – Пьют, воруют… Я и то приворовываю на складе. Знамо, грех, но поглядишь кругом-то – господи-господи, что делается!
– Приворовываешь?
– Приворовываю, батюшка. Ребятишек вон выучил – на какие бы шиши, так-то? Батюшка… – Тимофей весь собрался, подполз поближе. – Чего я тебя хотел попросить…
– Ну?
– Ты там к Господу нашему, Исусу Христу, близко сидишь… К Деве Марии… Посоветуйтесь там сообча, да и… это… Шибко уж жалко, батюшка! До того жалко, сердце обмирает. Ведь я мужик-то неглупый, ведь у меня грамотешки-то совсем почти нету, а я вон каких молодцев обвожу вокруг пальца…
– Не пойму я.
– Родиться бы мне ишо разок! А? Пусть это не считается, что прожил, – родите-ка вы меня ишо разок. А?

Угодник опять невольно рассмеялся:

– То жалуется – тоска, а то… Ну и сукин ты сын, Тимоха!
– Да потому я жалуюсь, что жизнь-то не вышла! – Тимофей готов был заплакать злыми слезами. – Ты вот смеёшься, а мало тут смешного, батюшка, одна грусть - тоска зелёная. Ведь вон на земле-то… хорошо-то как! Разве ж я не вижу, не понимаю, всё понимаю, потому и жалко-то. Тьфу! – да растереть, вот и вся моя жизнь.
– А как бы ты, интересно, жить стал? Другой-то раз…
– Перво - наперво я б на другой бабе женился. Про любовь даже в Библии писано, а для меня – что любовь, что чирей на одном месте, прости, господи, – одинаково. Или как всё одно килу смолоду нажил – так и жена мне: кряхтишь, а носишь. Никудышная бабёнка попалась. Дура. Вся в папашу своего. Хайло разинет и давай – только и знает. Сундук плетёный, не баба. Из-за неё больше и приворовываю-то. Жадная!.. Несусветно жадная. А с моей-то башкой – мне бы и в начальстве походить тоже бы не мешало… Из меня бы прокурор, я думаю, неплохой бы получился. – Тимофей засмотрелся снизу в святые глаза Угодника. – Тестюшку, например, своего я б тада так законопатил, что он бы и по сей день там… За язычину его…
– Цыть! – зло сказал старичок. – Ведь я и есть твой тесть, дьявол ты! Ворюга. Разуй глаза-то! Допился?

Тимофей, удовлетворённый, поднялся с колен, отряхнул штаны и спокойно и устало сказал:

– Гляди-ка, правда – тесть. Тестюшка! Ну, давай выпьем. Со стречей. Вишь, за кого я тебя принял…
– Допился, сукин сын!
– Все секреты свои рассказал тебе. Тц! Ну, ничего – знай. Вот ведь как обознался! Это ж надо так вклепаться… А - я - я - яй.
… Потом, когда выпили, тесть, оскорблённый за себя и за дочь, тыкал под нос Тимофею опрятный кукиш и твердил скороговоркой:
– Вот тебе, а не другую жись! Вот тебе – билетик на второй сеанс! Ворюга…

А Тимофей, красный, удовлетворённый, повторял:

– Ах, как я вклепался!.. А - я - я - я - яй! Это ж надо так!
– Я тебя самого посажу, ворюга!
– Кто, ты? Господь с тобой! Кто тебе поверит, лишенцу?
– Вот, вот тебе – билетик на второй сеанс! Хе - хе - хе! Другой раз жить собрался!.. На-ка! – Тесть - угодник хотел опять угодить под нос зятю белым кукишком, но зять вылил ему на голову стакан водки и, пугая, полез в карман за спичками.
– Подожгу ведь…

Тесть - угодник вытерся полотенцем и заплакал.

– Чего ты, Тимоха?.. Над старым-то человеком… Бесстыдник ты! Дешёвка… Приехал к нему, как к доброму…
– В том-то и дело, что не знаю, – миролюбиво уже сказал Тимоха. – Не знаю, тестюшка, не знаю. Я б всё честно сказал, только не знаю, чего такое со мной делается. Пристал, видно, так жить. Насмерть пристал. Укатали сивку… Жалко. Прожил, как песню спел, а спел плохо. Жалко – песня-то была хорошая. Прости за комедию-то. Прости великодушно.

                                                                                                                                                                Билетик на второй сеанс
                                                                                                                                                               Автор: Василий Шукшин

Жизнь в категории "Е"

Решил Ванюша наш жениться
И на примете есть девицы,
Одна испанский изучает,
Жить в Барселону приглашает.

Другая пироги печёт
И день, и ночь Ивана ждёт,
Он в ус не дует и гуляет,
К соседке клинья подбивает.

Алёнка думает, что делать?
Хочу с Иваном отобедать,
А он к соседке на пирог
И говорит, что на часок.

А печь Алёна не умела
И всё дымилось, и горело,
Купила вкусный пирожок,
- Откушай, Ванечка, дружок.

Но Ваня мучился и ел,
На этикетку поглядел,
А там одни сплошные "Е"
И как кольнуло в животе.

Алёнка принялась лечить,
Ромашкой Ванечку поить
И бедный кавалер прилёг,
Хоть несъедобный был пирог.

                                                             Бедный кавалер
                                                     Автор: Наташа Терентьева

Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках.

Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место.

А в своё время я, конечно, увлекался одной аристократкой.

Гулял с ней, и в театр водил. В театре-то всё и вышло. В театре она и развернула свою идеологию во всём объёме.

А встретился я с ней во дворе дома. На собрании. Гляжу, стоит этакая фря. Чулочки на ней, зуб золоченый.

— Откуда, — говорю, — ты, гражданка? Из какого номера?
— Я, — говорит, — из седьмого.
— Пожалуйста, — говорю, — живите.

И сразу как-то она мне ужасно понравилась. Зачастил я к ней. В седьмой номер.

Бывало, приду, как лицо официальное. Дескать, как у вас, гражданка, в смысле порчи водопровода и уборной? Действует?

— Да, — отвечает, — действует.

И сама кутается в байковый платок, и ни мур - мур больше.

Только глазами стрижёт. И зуб во рте блестит. Походил я к ней месяц — привыкла.

Стала подробней отвечать. Дескать, действует водопровод, спасибо вам, Григорий Иванович.

Дальше — больше, стали мы с ней по улицам гулять. Выйдем на улицу, а она велит себя под руку принять.

Приму её под руку и волочусь, что щука. И чего сказать — не знаю, и перед народом совестно.

Ну а раз она мне и говорит:

— Что вы, говорит, меня все по улицам водите? Аж голова закрутилась. Вы бы, говорит, как кавалер и у власти, сводили бы меня, например, в театр.
— Можно, — говорю.

И как раз на другой день прислала комячейка билеты в оперу. Один билет я получил, а другой мне Васька - слесарь пожертвовал.

На билеты я не посмотрел, а они разные. Который мой — внизу сидеть, а который Васькин — аж на самой галерейке.

Вот мы и пошли. Сели в театр. Она села на мой билет, я на Васькин. Сижу на верхотурьи и ни хрена не вижу.

А ежели нагнуться через барьер, то её вижу. Хотя плохо.

Поскучал я, поскучал, вниз сошёл. Гляжу — антракт. А она в антракте ходит.

— Здравствуйте, — говорю.
— Здравствуйте.
— Интересно, — говорю, — действует ли тут водопровод?
— Не знаю, — говорит.

И сама в буфет прёт. Я за ней. Ходит она по буфету и на стойку смотрит. А на стойке блюдо. На блюде пирожные.

А я этаким гусем, этаким буржуем нерезанным вьюсь вокруг неё и предлагаю:

— Ежели, — говорю, — вам охота скушать одно пирожное, то не стесняйтесь. Я заплачу.
— Мерси, — говорит.

И вдруг подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом и жрёт.

А денег у меня — кот наплакал. Самое большое что на три пирожных. Она кушает, а я с беспокойством по карманам шарю, смотрю рукой, сколько у меня денег. А денег — с гулькин нос.

Съела она с кремом, цоп другое. Я аж крякнул. И молчу. Взяла меня этакая буржуйская стыдливость. Дескать, кавалер, а не при деньгах.

Я хожу вокруг неё, что петух, а она хохочет и на комплименты напрашивается.

Я говорю:

— Не пора ли нам в театр сесть? Звонили, может быть.

А она говорит:

— Нет.

И берёт третье. Я говорю:

— Натощак — не много ли? Может вытошнить.

А она:

— Нет, — говорит, — мы привыкшие.

И берёт четвёртое. Тут ударила мне кровь в голову.

— Ложи, — говорю, — взад!

А она испужалась. Открыла рот. А во рте зуб блестит. А мне будто попала вожжа под хвост. Всё равно, думаю, теперь с ней не гулять.

— Ложи, — говорю, — к чёртовой матери!

Положила она назад. А я говорю хозяину:

— Сколько с нас за скушанные три пирожные?

А хозяин держится индифферентно — ваньку валяет.

— С вас, — говорит, — за скушанные четыре штуки столько-то.
— Как, — говорю, — за четыре? Когда четвёртое в блюде находится.
— Нету, — отвечает, — хотя оно и в блюде находится, но надкус на ём сделан и пальцем смято.
— Как, — говорю, — надкус, помилуйте. Это ваши смешные фантазии.

А хозяин держится индифферентно — перед рожей руками крутит.

Ну, народ, конечно, собрался. Эксперты. Одни говорят — надкус сделан, другие — нету.

А я вывернул карманы — всякое, конечно, барахло на пол вывалилось — народ хохочет. А мне не смешно. Я деньги считаю.

Сосчитал деньги — в обрез за четыре штуки. Зря, мать честная, спорил.

Заплатил. Обращаюсь к даме:

— Докушивайте, — говорю, — гражданка. Заплачено.

А дама не двигается. И конфузится докушивать.

А тут какой-то дядя ввязался.

— Давай, — говорит, — я докушаю.

И докушал, сволочь. За мои деньги.

Сели мы в театр. Досмотрели оперу. И домой. А у дома она мне и говорит:

— Довольно свинство с вашей стороны. Которые без денег — не ездют с дамами.

А я говорю:

— Не в деньгах, гражданка, счастье. Извините за выражение.

Так мы с ней и разошлись. Не нравятся мне аристократки.

                                                                                                                                                              Аристократка
                                                                                                                                                     Автор: Михаил Зощенко

Толстые и Тонкие

Когда альпинист
в специальных ботинках
И шлеме, и куртке идёт с ледорубом
На приступ, -
что ищет в таких поединках
Он, к диким камням припадая и грубым?
Что нужно ему от ущелий, и трещин,
И смерти, стоящей за каждым неловким
Движеньем? Того же,
что надо от женщин:
Её восхищенья, - висит на верёвке,-
И страха её за него, и смущенья
Он, видимо, жаждет, и, может быть,
мщенья.

                                                               Альпинист (отрывок)
                                                             Автор: Александр Кушнер

Кодекс бесчестия 20...02 социальная драма # Shorts

К бане шумно подкатил в автомобиле толстый.

У него плохо бритые одутловатые щёки, рыжая бородка клинышком, брюшко.

Весь он измученный, будто двадцать вёрст гнали его с этим туго набитым бумагами портфелем.

Он быстро разделся, погладил ладонями жирные жёлтые бока, сказал — фууу! — потребовал банщика и пошёл мыться.

Банщик попался высокий и тощий, как факир; нос у него кривой, на глазу бельмо.

Тощий ловко парил толстого: веник жжихал и посвистывал, всё тело толстого стало как кумач.

— Спасибо, товарищ, — передохнул толстый, — даже в серёдке загорелось… Фууу!..
— Мы распа-а-рим… то есть страсть до чего люблю купеческого званья граждан мыть. Будьте столь любезны головку, ваше степенство.

И голова толстого оделась душистой белой пеной, как в чепчик.

— Вы что же, товарищ, за купца меня признаёте?
— А как же? Нешто мы не видим. Господи!.. Пожалте ручку, оттопырьте… Ах, чикотки боитесь? Извиняюсь.
— А вы кто же, товарищ, сами-то? Ваш цех?
— Я-то? Да как вам сказать, не соврать. Я, признаться, бывший партейный… Как говорится, об выходе попросили… Извиняюсь, ножку-с.
— Это почему же?
— Об выходе-то? То есть в диологию никак утрафить не могу. Ну, прямо не могу и не могу. Например, в светлое христово воскресенье заприметили наши, как я из церкви, конешно, выходил. А как в церковь не пойдёшь, раз мы сызмальства к этому приучены? Отвыкнуть трудновато-с.
— Напрасно, напрасно, милый человек. Раз партийный, бога долой.
— Ах, ваше степенство. Даже не ожидал я от вас такое обличенье получить, — вздохнул тощий и, раскорячившись, стал со всех сил тереть широкую, как комод, спину толстого.
— Напрасно, напрасно, — сказал толстый. — Я тоже партийный.
— Ха - ха! — заиграл бельмом тощий. — До чего весёлый вы, ваше степенство. Окромя того, ещё кой - какие партейные уклоны были. Например, в пьяном положении я в морду одному гражданину дал. Правда, удар был обоюдный: он тоже мне в ухо съездил. Одним словом, диологический подход вышел — тьфу!
— Плохо, плохо! Это дело даже совсем нехорошо, товарищ. Партию мараешь.

— Дозвольте головку вторично окатить. Что, глазки щиплет? Сейчас, сейчас. Эх, ваше степенство… Многие партию марают, ежели взглянуть в общем и целом. Вы возьмите, сколько казнокрадов. Или такую мораль. Например, допустим, мастеровой, рабочий; возьмём рабочего очень делового, умного и, для примеру, самого тощего, вроде-ка, извиняюсь, я. Хорошо-с. И вот волна революции выпятивает его в передние ряды. Значит, раз он партейный да дело разумеет, пожалуйте в ответственные члены. Дале - боле, пожалуйте в члены правления фабкома. Дале - боле, пожалуйте в директора. Тут уж начинает у него брюхо расти, обзаводится он обстановочкой, да не какой - нибудь, а чтоб с фасоном, на которой графья сидели. Это я, конешно, к примеру говорю. И баба евоная, ваше степенство, к примеру, в самое несчастное положенье попадает: ему уже стыдно с ней и в люди показаться — непропёка, деревенщина. И у него уж, извиняюсь, мамзель на стороне, а то и три. По европейским крышам [«Европейская гостиница» в Ленинграде с рестораном на крыше. (Прим, автора.)] лазиют, по ресторациям, туда - сюда. Тут уж не до партии. То есть он, конешно, дисциплину держит: скажем, ежели в Казанский собор, его палкой не загнать, а на партзаседаниях сидит старательно, а душа-то евоная уж покачнулась, от него паршивый душок пошёл, это уж не партейный человек, а прямо, между нами, сущее дерьмо, потому — в общем и целом — дрянь. Чего ему: пиво жрёт, коньяки шустовские жрёт, чего увидит, то и жрет, с бабёнками безобразничает. И становится он, как боров, гладкий. Даже в баню норовит в казённом автомобиле, даже банщика берёт. Вот какая пакость получается.

Толстый гневно пробубнил:

— Три, три крепче! Критик, тоже.
— Чего-с? — не расслышал тощий. — Правда, таких совсем даже мало, а всё же есть. И это заразительно, нехорошо, не по-божецки. А, например, я. Я тоже партейный был, у меня четверо детей, супруга, конешно, больная, а зарабатывал я, дай бог, полсотни в месяц. Смотришь, смотришь на таких толстозадых партейных, да и подумаешь: нет на свете справедливости. А как подумаешь это — сейчас в кабак. Пожалуйте, ваше степенство, под душ. Как, посвежей прикажете водичку пропустить?

Толстый свирепо крутился под дождём, ему противно было глядеть на тощего и слушать его раздражающую болтовню.

— А почему, ваше степенство, так выходит? — прищурил тощий глаз с бельмом. — По тому самому, что сверху надзор плохой. Вот они и разъезжают по баням на автомобилях да банщика берут. Его вымоешь начисто, веником отхвощешь как Сидорову козу, а он в порядке партейной дисциплины — гривенник. Вот вы совсем даже дело другое, вы к нежному обхождению с детства, конешно, приобыкли, и подоплёка у вас самая купецкая. Пожалте! С лёгким паром вас, много лет здравствовать!

И там, в раздевальной:

— Ах, какое бельё у вас антиресное… Заграница-с? А куда же вы крестик свой изволили положить, господин купец, разыскать не могу?
— Уйди ты с крестиком. Я сам оденусь.

Толстый, пыхтя, встряхнул пиджак, из кармана выпал партбилет.

Тощий разинул рот, завертел бельмастым глазом и, нагнувшись, поднял обомлевшей рукой партбилет:

— Извиняюсь. Пожалте, товарищ, вот, — он с сокрушением тряхнул головой. — Ну-ну! — дёрнул за кривой свой нос и на цыпочках — голову вниз — быстро - быстро в парное отделение.

Толстый голову вверх — гордо, осанисто вышел вон и сел в автомобиль. Шофёр сказал:

— Извиняюсь… Но почему ж, товарищ, вас не побрили?
— Нет, меня отбрили очень хорошо… Ха - ха. Что? Дуйте скорей на заседание.

                                                                                                                                                                        Холодный душ
                                                                                                                                                              Автор: Вячеслав Шишков

( кадр из фильма «Кодекс бесчестия» 1993 )

Ах, какие люди ( © ) по сугробам пляшут и в снег не проваливаются! ( © )

кто знает: что такое святость?
наверно, тот, кто сам не свят,
кому грехи не надо прятать,
он в них с макушки и до пят

закован, словно рыцарь в латы,
и как ни тяжела броня,
он знает, что такое святость:
весь мир принять, себя приняв

таким, как есть, без наворотов
и без условий разных «бы»...
он святость вывел за ворота
встречать превратности судьбы

                                                         Про святость
                                               Автор: Аркадий А Эйдман

Про Винни Пуха и чудотворения

Послушник Пётр жил в монастыре второй год.

Звали его по молодости просто Петей, и был он пареньком неплохим, отзывчивым, трудолюбивым. Только по новоначалию тянуло его на подвиги.

То он просил у отца Савватия благословения ходить на трапезу один раз в три дня, чтобы уж поститься, так поститься.

По обычаю древних, значит.

То к схимнику отцу Захарии обращался с вопросом: не взять ли ему на себя обет молчания или обет сухоядения.

Отцы обетов брать не благословляли, а отправляли Петю монастырскую лошадку Ягодку кормить или посуду после братской трапезы мыть.

В общем, не было у послушника никаких условий для подвигов и чудес.

Но Петя не унывал, вспоминал крылатые слова о том, что в жизни всё - таки подвигу всегда место есть.

К духовникам монастырским он больше с просьбами об обетах и сугубых постах не обращался, но зато стал часто с отцом Валерианом про чудотворения разговор заводить.

Отца Валериана эти разговоры настораживали.

Он в монастыре давно жил и знал, что лучше недомолиться и недопоститься, чем перемолиться и перепоститься.

И речь тут не о теплохладности идёт, которая, конечно, монаху крайне вредна. Речь о трезвении и рассуждении.

Теплохладность —эта беда, которая новоначальных минует обычно. А вот в прелесть впасть —это да, это опасно…

И отец Валериан как бы невзначай по поводу Пети игумену Савватию говорил:

— Батюшка, а я у одной писательницы читал, как старец новоначальным благословлял книжку про Винни Пуха. Ну, когда они исихастов из себя воображали. Может, Петру нашему такую книжку…
— Это про какого такого Винни Пуха?!
— Ну, батюшка, ну Винни Пух, который везде с Пятачком ходил…
— Со свиньёй, что ли? Не, у нас в монастыре мы поросят не держим. Если я своим инокам про поросят книжки раздавать буду, кто навоз коровам уберёт? Кто лошадь накормит? Огород вскопает?

Отец Валериан засмущался и подальше от игуменского гнева на послушание заторопился. А отец Савватий ему вслед ещё добавил:

— Я вот вам устрою Винни Пуха! Я вам такого Пятачка покажу!

А когда инок скрылся за поворотом, духовник тут же гневаться перестал, улыбнулся по-отечески.

Улыбнулся да призадумался.

И после этого разговора Петю на послушания одного как-то перестали отправлять. Всё больше с братьями постарше. А чаще всего с отцом Валерианом.

И вот как-то отец Валериан с Петей поехали на монастырской лошадке Ягодке на источник за водой.

Приехали на родник, который впадает в реку Усолку.

Солёная речка Усолка заледенела только по краям, в середине же проточная вода синеет.

Отец Валериан воду во фляги набирает, а Петя по берегу бегает, резвится, природой любуется.

Отец Валериан молится потихоньку про себя, а Петя его отвлекает:

— Отец Валериан, красота-то какая! Ёлочки в снегу, а снежок чистый, пушистый!
— Угу… чистый… пушистый…
— Отец Валериан, лёд на реке, эх, коньки бы!
— Ага… коньки…
— А вот у людей какая вера раньше была — по воде ходили!
— Да… ходили…
— А я-то как крепко верю! Неужто по льду не пройду?! Благословите!
— Угу… благословите… благословите… Что?!

А Петя уже на лёд выскочил и поперёк реки шпарит.

— Стой, куда?!

И в этот момент Петя, уже успевший отбежать довольно далеко, провалился в водную стихию.

Отец Валериан быстро сбросил тулуп, тяжёлые валенки, по-пластунски прополз к полынье и с большим трудом, пятясь ползком назад, выволок на лёд и отбуксировал к берегу перепуганного насмерть послушника.

От пережитого потрясения ноги у Пети подгибались, и в монастырь он был доставлен верхом на Ягодке.

Срочно отправлен в баню, которая так кстати топилась в этот день. А уж там отец Валериан задал ему жару и отходил веником, приговаривая:

— Я тебе покажу апостола Петра! Я тебе покажу чудотворения! Я тебе устрою хождения по водам! Ты у меня сейчас по сугробам будешь плясать и в снег не проваливаться!

Может, наука отца Валериана подействовала, может, испуг от неудавшегося чуда, только после этого случая Петя больше про чудотворения не заикался.

Стал постепенно серьёзным, рассудительным, через несколько лет монашеский постриг принял. Сейчас он уже иеродиакон.

            — из сборника повестей и рассказов православной писательницы Ольги Рожнёвой - «Тесный путь. Рассказы для души»

( кадр из фильма «Конёк - Горбунок» 2021 )

Если судьба - индейка

Что вы ? Что ты ? Что вы ?
Не от боли мои слёзы!
Это осень нынче плачет:
Плачет - было бы иначе...
Если б жизнь - судьба индейка
Не "манила" бы копейкой!
Всё старался заработать,
Заработал: слёг в болото!
На "болоте" клюквы - море...
Кисла ягода она -
Я купаюсь в этом горе,
А когда нырну до дна ???

                                         Судьба - индейка!
                                    Автор: Леонид Митенев

«Смерть Тарелкина». Комедия - шутка в трёх действиях.

Автор: А. В. Сухово - Кобылин

***

Сюжет пьесы Александра Сухово - Кобылина «Смерть Тарелкина» (заключительная часть драматической трилогии «Картины прошедшего») — инсценировка собственной смерти чиновником Тарелкиным, чтобы сбежать от кредиторов. Тарелкин выдаёт себя за недавно умершего соседа по квартире — Копылова, рассчитывая шантажировать своего начальника — генерала Варравина, который не поделился с ним взяткой.

***

Действие первое ( Фрагмент )
___________________________________________________________________

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА: ( ПРЕДСТАВЛЕННОЙ СЦЕНЫ )

Кандид Касторович Тарелкин;
Мавруша  — кухарка.
____________________________________________________________________

Комната: в средине дверь в прихожую, направо дверь в кухню и на черный выход, налево постель за ширмами; беспорядок. Тарелкин входит, неся с собой всякое имущество. Сильно озабочен; расставляет мебель.

Явление 1

Тарелкин (один). Решено!.. не хочу жить… Нужда меня заела, кредиторы истерзали, начальство вогнало в гроб!.. Умру. Но не так умру, как всякая лошадь умирает, — взял, да так, как дурак, по закону природы и умер. Нет, — а умру наперекор и закону и природе; умру себе в сласть и удовольствие; умру так, как никто не умирал!.. Что такое смерть? Конец страданиям; ну и моим страданиям конец!.. Что такое смерть? Конец всех счетов! И я кончил свои счета, сольдировал долги, квит (*) с покровителями, свободен от друзей!.. Случай: на квартире рядом живут двое: Тарелкин и Копылов. Тарелкин должен, — Копылов не должен. Судьба говорит: умри, Копылов, и живи, Тарелкин. Зачем же, говорю я, судьба; индюшка ты, судьба! Умри лучше Тарелкин, а живи счастливый Копылов. (Подумав.) Решено!.. Умер Тарелкин!.. Долой старые тряпки! (Снимает парик.) Долой вся эта фальшь. Давайте мне натуру! Да здравствует натура! (Вынимает фальшивые зубы и надевает пальто Копылова.) Вот так! (Отойдя в глубину сцены, прилаживает пару бакенбард; горбится, принимает вид человека под шестьдесят и выходит на авансцену.) Честь имею себя представить: отставной надворный советник Сила Силин Копылов. Вот и формуляр. (Показывает формуляр.) Холост. Родни нет, детей нет; семейства не имею; никому не должен — никого знать не хочу; сам себе господин! Вот моя квартира, имущество!.. О вы, простите вы все!.. Прощайте, рыкающие звери начальники, — прощайте, Иуды товарищи! Приятели мои, ямокопатели, предатели, — прощайте! Кредиторы мои, грабители, пиявки, крокодилы… прощайте! Нет более Тарелкина. Другая дорога жизни, другие желания, другой мир, другое небо!! (Прошедшись по комнате.) От теории перехожу к практике. Сейчас из Шлиссельбурга. Похоронил копыловские кости; дело устроил; бумаги получил: там покончено!.. Теперь здесь, по Петербургу, надо устроить мою собственную, официальную несомненную смерть. Для этого извещена полиция; приглашены сослуживцы; окна завешены; в комнате царствует таинственный мрак; духота и вонь нестерпимые… В гробу моя кукла увитая ватой, в моём мундире, лежит, право, недурно… С сурьёзом и достоинством! Однако от любопытных глаз надо ещё подбавить вони. (В духе, кричит.) Мавруша!! Разбойница Мавруша, — где ты?

Явление 2

Тарелкин, Мавруша входит.

Мавруша. Чего вам?
Тарелкин. Ты понимаешь ли, верный друг Мавруша, какую я бессмертную штуку играю?

Мавруша. Чего?
Тарелкин. Нет — никогда твой чухонский мозг этой высоты не поймёт… Ступай, купи ещё тухлой рыбы.

Мавруша. Ещё! Что ж мало?
Тарелкин. Да — не хватает — ступай!

Мавруша уходит.

(Ей вслед.) Скорее ступай.

                                                                                                         -- из пьесы Александра Сухово - Кобылина - «Смерть Тарелкина»
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) сольдировал долги, квит с покровителями - Квит:
Квитанция, расписка, уплата долга (старинное значение). В значении сказуемого (разговорное, устаревшее) — «в расчёте», «ничего не должен». Например: «Я с тобой квит».
Произведён полный расчёт, расплата (о денежных операциях или мести). Пример: «Вот мы и квиты».
В переносном значении (устарелое) — «кончено, конец».
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

( кадр из фильма «Осенний марафон» 1979 )