Укрывшись каменным крылом

Я — мраморный ангел на старом погосте,
Где схимницы - ели да никлый плакун,
Крылом осеняю трухлявые кости,
Подножья обветренный, ржавый чугун;
В руке моей лира, и бренные гости
Уснули под отзвуки каменных струн.

И многие годы, судьбы непреклонней,
Блюду я забвение, сны и гроба.
Поэзии символ — мой гимн легкозвонней,
Чем осенью трав золотая мольба…
Но бдите и бойтесь! За глубью ладоней,
Как буря в ущельи, таится труба!

                                                               Я — мраморный ангел на старом погосте…
                                                                                   Автор: Николай Клюев

Открытие Могилы Неизвестного Солдата в Москве в 1967

Дом наш был дореволюционным.

Мы жили на втором этаже в большой трёхкомнатной квартире.

После всех съёмных закутков она показалась мне настоящим дворцом.

Потолки украшал витиеватый гипсовый узор лепнины.

Сохранились старые двери – широкие, двустворчатые, с латунными, в пятнах окиси, ручками.

Длинный коридор напоминал музейную залу – этому впечатлению способствовали пахнущий мастикой скрипучий паркет и полотна в массивных позолоченных рамах.

Картины были словно распахнутые настежь окна.

Из них открывался вид на живописные просторы: тянулись в никуда просёлочные дороги, желтели скирды, мельница, как радостное пугало, размахивала дырявыми парусиновыми рукавами.

Краски были тёплыми, лёгкими, так что даже кладбище выглядело совсем не страшным.

Я частенько останавливался возле этой картины.

Саркофаг и пирамидальную тумбу с крестом на ней опоясывал плющ.

У подножия, покрытого бирюзовыми наростами мха, качались бледные полевые цветики.

В зелени раскидистого куста тлели кроваво - красные капли волчьей ягоды.

На плите саркофага скорбел ангел или херувим, но из-за выбранного художником ракурса самой фигуры видно не было, только фрагмент каменного крыла, похожий на понурое собачье ухо.

Кладбищенская тропка уводила вдаль – в бесконечность крестов и надгробий.

Ветер трепал прицепившийся к кованой оградке клок седенькой паутины…

Когда я поинтересовался, чья это могила, отец ответил:

– В изобразительном искусстве нередко встречается название “Портрет неизвестного”.

А это “Могила неизвестного”. Или “неизвестной”.

Картины рисовал мой прапрадед, средней успешности художник, один из тех, чья фамилия обычно занимает предпоследнее место в списке какого - нибудь позабытого творческого направления.

Он жил на Украине и умер в начале тридцатых годов.

Отец рассчитывал, что картины с каждым годом будут представлять всё большую художественную ценность, и собирался частичной продажей коллекции обогатить нашу семью.

Помню эти разговоры, когда он, подводя финансовые итоги, часто неутешительные, ронял:

– И однажды тысяч двадцать – тридцать за картины…

Дедушка и бабушка заявили родителям, что с радостью будут возиться со мной дни напролёт.

Ужаснувшись моей детской дремучести, они принялись учить меня грамоте и счёту, читали вслух сказки, водили на прогулки в парк.

Особенно мне нравились наши воскресные походы в видеосалоны – там в утренние часы крутили диснеевские мультфильмы.

Так прошли зима, весна и лето. Осенью я пошёл в школу и даже не заметил, что теперь моя страна называется Российская Федерация, а не Советский Союз.

С первого класса у нас проводились так называемые уроки мужества, приглашались ветераны Великой Отечественной войны, чьи пиджаки были увешаны боевыми наградами.

Они рассказывали героические фронтовые истории, мы спрашивали, за какие подвиги они получили свои ордена…

А мой дедушка оказался “стыдным”.

У него была одна - единственная медаль, и та за многолетний труд, как у какой - нибудь старухи.

Когда я спрашивал его, почему же он не попал на фронт, дедушка, кротко улыбаясь, отвечал, что не всё решалось стрельбой, кто-то должен был работать в тылу.

И я понимал, что он прав, но всё равно переживал.

В классе я по мотивам военных фильмов сочинял про героизм деда, а если учительница интересовалась, сможет ли он прийти на очередной урок мужества, мучительно врал, что дед болеет, мол, старый осколок, и тому подобную чепуху, и меня оставляли в покое.

Особенно горько приходилось на Девятое мая. Дедушка считал, что это и его праздник, цеплял свой “Доблестный труд” и тоже выходил на парад, спрашивая меня, хочу ли я пойти с ним, а я отказывался – стыдился его пустых лацканов.

Мне вспоминалось, как жена какого-то ветерана сетовала подруге, что пиджак мужа весь в дырках от черенков орденов.

Старик только посмеивался, а его жирный внук поедал мороженое, что-то канючил, не понимая, какое счастье ему привалило – дед, за которого не краснеешь…

Так что я отсиживался дома, выбираясь только к торжественному салюту на Могиле Неизвестного Солдата, чтобы вместе с приятелями, как только отгремят автоматные очереди, подобрать ещё тёплые гильзы “калашниковых”.

К вечеру улицы пустели и под ногами лежали растоптанные, тронутые фиолетовой гнильцой бутоны тюльпанов и гвоздик, будто следы огромной похоронной процессии, только для вида назвавшейся парадом…

                                                                                                                                                        из романа Михаила Елизарова - «Земля»

( Художник Джон Сингер Сарджент. Картина  "Кладбище. Тироль" )

И что наша жизнь .. От духа до черепа

Полсотни лет ещё бы жил.
Господь  талантом  не  обидел.
Так крепко с рюмкой он дружил,
Что рано мир иной увидел.

Не всех рождают для труда.
Всю жизнь играл вторые роли,
Но с детства тенью шла беда.
Не спрыгнул он с насеста доли,

А плыл туда, куда несло.
Так и остался в той  эпохе.
Сломалось у страны весло
И всех снесло куда-то  чохом.

Угас местком, исчез партком.
Работы нет, а водки море.
По всем судьба прошлась катком.
Не каждый бремя нёс без ора.

Водили б строем на завод,
Возврат жене из рук да в руки –
Летел бы утром на развод
Спасаться от семейной скуки.

Никто и бровью не повёл,
Что Духа на земле не стало,
А  память бег годов подмёл,
Оставив стелу из металла.

В его квартире новый муж
Не первый год вдову гоняет.
В могиле ни жары, ни стуж,
А сверху клён листву роняет.

                                                                  Володе Духу
                                                        Автор: Анатолий Морнев

Купреинов прикрыл глаза и молчал полминуты, только под потолком звенела, как пленённая муха, неоновая лампа.

Когда тишина из зловещей уже грозила превратиться в комичную, Купреинов заговорил. Обращался он на “ты” и ко всем сразу:

– Воин - строитель! Всё, что ты слышал о стройбате и дедовщине, это… – душераздирающая пауза… – Правда!..

Мы вздрогнули.

– Сейчас ты думаешь, что всё пропало, впереди лишь бесправие, унижения и каторга. Долгие невыносимые два года тяжкого рабского труда. Подорванное здоровье. Страх и боль…

Под дребезжание неона снова повисла тишина.

– И, наверное, как невозможное чудо, прозвучали бы для тебя слова: “Всё может быть и по-другому! Служба в строительных войсках бывает нормальной!”

Мы затаили дыхание. Купреинов оторвал голову от подушки и как бы заглянул каждому в душу:

– Ты, конечно, хочешь спросить: “Что нужно для этого сделать?” Я отвечу: “Хорошо и честно работать”. Как в песне: “За себя и за того парня”. Бригадиру не нужны дембельские сказки на ночь, чистка сапог, уборка кровати. Не рабы, но труженики любезны бригадиру!.. Воин - строитель, завтра начнётся твоя нелёгкая служба. И какой она будет, зависит только от тебя!..

* * *
Конечно, это была отрепетированная заготовка.

Через полгода новый бригадир, бывший черпак Лукьянченко, воспроизвёл этот пробирающий до костей монолог почти слово в слово перед вновь прибывшими духами.

А спустя ещё полгода он же передал мне затёртый до бахромы на сгибах листок, на котором было написано аккуратным почерком:

“Воин - строитель. Всё, что ты слышал о стройбате, – правда!”.

Но ведь никто не отменял актёрского мастерства. Монолог в исполнении Купреинова произвёл неизгладимое впечатление.

Потом Купреинов взялся придумывать нам клички.

– Фамилия?
– Дронов.
– Будешь Дрон… Фамилия?
– Цыбин.
– Цыба! Фамилия?! Эй, не тормози!
– Давидко!
– Э-э… – на миг задумался. – Дава?.. Не, Удав!.. Фамилия?
– Кротышев…

Я уже приготовился называться Кротом, но спустя пару секунд прозвучал неожиданный вопрос:

– А по имени как?

Я растерялся, пробормотал:

– Володя…
– Вот и называйся Володей, – ласково заключил Купреинов. – Будешь у этих, – указал на Цыбина, Дронова и Давидко, – за старшего. Постарайся самоотверженным трудом оправдать моё доверие, Володя. Очень на тебя рассчитываю! Не разочаруй меня…

Тогда же мы узнали, что в нашей бригаде кроме нас ещё пятеро землекопов – три работающих черпака и два иждивенца деда – сопризывники Купреинова.

В данный момент они отсутствовали – ночевали на удалённом объекте.

Купреинов специально приехал в часть, чтобы лично принять в бригаду пополнение.

Кстати, эти выезды и были одной из тайных выгод нашей службы.

Землекопы изредка ночевали в заводских или строительных общагах, где бывали и женщины, и алкоголь.

Не обязательно, что они доставались, но они существовали в принципе – как мечта и возможность.

Общая беда (а нам тогда казалось, что именно беда) сдружила нашу четвёрку.

Максим Давидко являл собой исчезающий народный типаж - наив. Такие, наверное, перевелись даже в глухих деревнях.

Когда я смотрел на румяные щёки Давидко, цыплячий пух бровей, крепкие розовые уши, на детскую его улыбку, обращённую всему миру сразу, то понимал, что голосящая простота этого паренька из-под Волгограда много лучше всякого тихого воровства.

И чего греха таить, первые месяцы он, двужильный и безропотный, тянул за нас, городских доходяг, всю работу, ни разу не попрекнул, слова поперёк не сказал…

Игорь Цыбин, узкоплечий, сутулый, почему-то всегда напоминал мне попавшего в беду скрипача, которого злые люди поймали, крепко били, а после ещё обрили налысо.

Он, как и Костя Дронов, призывался из Липецка.

Ладный чернобровый Дронов внешне был бы очень хорош, если б не яростно косящий глаз. Костя поэтому, чтоб скрыть дефект, всегда глядел с нагловатым прищуром, добавлявшим его красивому лицу лихости.

Вот такими вас помню – Максим, Игорёк, Костя. Меньше всего я хотел бы видеть ваши фотоовалы с аляповатой, цветастой ретушью…

*****
На следующее утро Купреинов повёз бригаду на объект.

Рабочий день военного строителя начинался в девять утра и, по идее, должен был продолжаться до шести вечера.

Но получалось так далеко не всегда, ведь мы работали за себя и “за того парня”, который однажды вечером пообещал нам человеческую жизнь в обмен на труд.

Говоря проще, мы обязались пахать ещё за троих дедов и быть на подхвате у черпаков.

Практиковались, конечно, свои строительные хитрости и послабления.

Наряды, к примеру, рассчитывались из кубометров и категории грунта, поэтому никто не мешал Купреинову договориться с местным прорабом, чтоб грунт второй категории считался грунтом третьей.

Норма выработки, соответственно, уменьшалась с трёх кубов до двух.

А с учётом интересов “и того парня” на смену приходилось четыре куба. Они, конечно, давались поначалу непросто.

Помню первый рабочий день. Стоял отсыревший, сумрачный ноябрь.

Нас подрядили выровнять стены прокопанной ранее экскаватором траншеи и заодно углубить её на полметра.

На дне траншеи было промозгло, как в погребе.

Спустя три сизифовых часа, когда в очередной раз брошенная на бруствер земля липкими комьями скатилась вниз по скользким глиняным бокам траншеи и силы в бессчётный раз покинули меня, в унылом, похожем на болото небе появилось ясное лицо Купреинова.

Заглянул как луна в колодец и произнёс в манере шаолиньского гуру:

– Я мог бы тебе сказать, что ты копаешь неправильно, что движения твои избыточны и нерациональны. Что нужно работать спиной или, наоборот, не работать ею, с наступом или же только одними руками. Но это просто слова. У копания нет какой-то техники или школы. Есть лишь привычка и навык. Однажды твоё тело само поймёт, как не утомляться, чтобы в срок выполнять возложенную работу!..

Мне казалось, что бригадир изощрённо издевается.

– Моё сердце разрывается от жалости к тебе, – чутким голосом говорил Купреинов, стоя у кромки котлована. Земля шуршащими змейками сыпалась по стенкам. – Но я не могу спуститься и сделать твою работу за тебя. Это было бы нашей общей ошибкой!..

Купреинов не глумился надо мной. Он действительно так думал.

Полгода службы прошли в мутной пелене.

Поутру я приходил ещё зрячим на объект, потом начинался труд, и белые пары моего раскалённого дыхания оседали инеем на стёклах очков.

Я работал в заиндевелых шорах. Купреинов называл мои слепые очки “зимней сказкой” – на редкость поэтичное сравнение:

– Хорошо Володьке! Смотрит эту зимнюю сказку…

Однажды он чуть ли не час простоял надо мной, повторяя с непередаваемой бутафорской серьёзностью:

– Иногда кажется: всё, край! Больше не могу!.. А ты взял – и смог!

Я, конечно, понимал, что это игра, но бытовой артистизм Купреинова всегда был подчинён выполнению поставленной задачи.

– Неужели подведёшь? Мне ж весной на дембель. На кого я бригаду оставлю? – так он прочил меня в будущие командиры.

И я поднатужился. Как говорится – “взял и смог”. Невзирая на стёртые до крови под рукавицами ладони, на обморочную черноту в глазах, вязкую боль поясницы…

                                                                                                                                                           из романа Михаила Елизарова - «Земля»

По очень уважительной причине

Умирать там совсем нет резона 
Ни в одной из возможных концовок. 
Я могу раздавать патроны 
После поединка штыкового, 

Тем, кто выстрелить не способен, 
Равно как по лезвию пройтись. 
В смешанном с испариной ознобе 
Мне мерещилась новая жизнь, 

В ней гражданство вручалось мира 
Только тем, кто погиб на войне. 
Если хочешь, то небом санируй 
Пропасть, обретённую во мне,

Если нужно, то можешь пропасть 
Хочешь без вести, хочешь с оглаской, 
Любовь – это дефект, как волчья пасть, 
Развившийся от рецидивной ласки. 

                                                                        Дефект (отрывок)
                                                                         Автор: minoraguitar

лёша я или не лёша

! встречается нецензурное выражение !

Лица у молдаван были хмурые, они сварливо переговаривались на своём смуглом виноградном языке, из понятного оставляя лишь названия инструментов и матерные ругательства:

“Лаур - балаур - хуйня, лаур - балаур - шпатель”.

К вечеру они посадили на бетон цветник и подставку, замесили клей и бережно опустили стелу в продольный паз подставки, подложив предварительно дощечки, чтобы не повредить полировку на кантах плиты.

Ловко вытаскивая по одной дощечке с каждой стороны, опустили стелу.

Выступившие излишки клея Раду аккуратно вытер ветошкой, смоченной в ацетоне. После чего сказал:

– Через сутки намертво схватится…
– Но землю в цветник лучше через неделю насыпать, – добавил Руслан. – Раньше не надо, пусть всё подсохнет…

Я обошёл вокруг готового памятника.

Случайный взгляд под углом позволил мне заметить тот самый косметический “дефект”, о котором предупреждали бабушку молдаване, – раньше он был не виден.

На обратной стороне, которая раньше считалась фронтальной, находилось четверостишие.

Курсив, которым его нанесли, после старательной шлифовки был призрачно бледен, как давно зарубцевавшийся шрам:

За смертной гранью бытия,
В полях небытия,
Кто буду – я или не я,
Иль только смерть ничья?

Я начинал догадываться, в чём дело.

И стелу, и эпитафию заказали какие-то другие люди, а потом по непонятной причине работу забраковали. Нам достался хоть и гранитный, но секонд - хенд.

Я раз за разом перечитывал строфу, силясь понять, о чём она. Моё молчание молдаване приняли за оторопь.

– Что? Снимать? Обратно везти, да? – горько воскликнул Раду. – Я же предупреждал, что есть дефект! Сами сказали – не страшно…
– Можно декоративную плитку, – убито произнёс Руслан, трогая пальцем свою болячку на щеке. – Поверх!..
– Не надо снимать, – сказал я. – Пусть остаётся как есть.

*****

До последнего я был уверен, что с армией как-то да обойдётся.

Интернет подвёл меня.

На каком-то форуме я вычитал, что если на попечении находится престарелый родственник, такого призывника - няньку автоматически освобождают от службы.

А тут ещё и моя близорукость – кому я вообще такой нужен в армии?

Активные боевые действия в Чечне уже пару лет как закончились, и особого повода для тревог не было.

Я расслабился и вместо того, чтобы консультироваться у адвокатов, оформлять необходимые бумаги, сидел дома перед монитором, самозабвенно гоняя по городским лабиринтам спецназовца с дробовиком и базукой.

Что я себе воображал? Когда настанет час икс, я скажу в военкомате:

“Ой, вы знаете, а мне в армию нельзя, у меня бабушка нуждается в постоянном уходе”, а они мне так сочувственно: “Да, это очень уважительная причина, Кротышев. Возвращайся домой”.

Смешно и грустно…

                                                                                                                                          из романа Михаила Елизарова - «Земля»

Раз твоя подруга  - сука

его поцелуй не на твоих губах?
странно.
ближе подойдёшь и будет у тебя
травма

драма - как тебе такой стиль
главная здесь я, и это мой фильм
Не надо меня лечить, дорогая
Хочешь со мной дружить? Обожаю!

Если захочешь вставить нож в спину
Тебя ужалит Крапива
Это будет так красиво
Сделаю тебя бессильной

Ведь Крапива жалит очень сильно.
А твоя подруга - сука
теперь из-за неё страдаю депрессухой
А твоя подруга - сука

                                                         Муз. комп. - подруга - сука (отрывок)
                                                                       Автор: Полина Крапива

– Шлюха! Шлюха! Шлюха! – заорала Жервеза, вся дрожа от бешенства.

Она повернулась, опять пошарила по полу и, найдя только маленькую шайку с синькой, схватила её и выплеснула Виржини в лицо.

– Ах, мерзавка! Она изгадила мне платье! – закричала Виржини, у которой плечо и левый рукав сразу стали синими. – Ну, погоди, сволочь ты этакая!

Она, в свою очередь, схватила ведро и выплеснула его на Жервезу. Началось настоящее сражение.

Обе женщины бегали вдоль ряда лоханей, хватали полные вёдра, возвращались и опрокидывали их друг другу на голову.

Каждое ведро сопровождалось взрывом ругательств. Теперь уже и Жервеза отвечала:

– На, получи, паскуда!.. Остуди себе зад!
– А, стерва!.. Вот тебе! Умойся хоть раз в жизни!
– Я тебе отмочу грязь, рвань панельная!
– На, на, вот ещё!.. Выполощи себе пасть и принарядись для ночного дежурства на углу улицы Бельом!

Дошло до того, что они стали наливать вёдра из-под кранов.

Пока вёдра наполнялись, они наперерыв осыпали друг друга площадной бранью.

Первые вёдра были выплеснуты неудачно: они только слегка обрызгали друг дружку.

Но постепенно обе набили себе руку.

Виржини первая получила прямо в физиономию: вода хлынула ей за шиворот, потекла по спине, по груди и вытекла из-под юбки.

Не успела ещё она прийти в себя, как слева, из другого ведра, поток воды ударил её по левому уху и промочил шиньон, который раскрутился и повис.

Жервеза пока что получала только по ногам: одно ведро попало в башмаки и промочило платье до колен, два следующих промочили её до пояса.

Впрочем, скоро стало уже невозможно оценивать удары.

Обе противницы промокли с ног до головы, лифы прилипли у них к плечам, юбки приклеились к бёдрам.

Сразу похудевшие, посиневшие, они дрожали с головы до ног; вода текла с них ручьями, как с зонтов в проливной дождь.

– Есть на что поглядеть! – сказала сиплым голосом одна из прачек.

Прачечная наслаждалась.

Стоявшие впереди то и дело пятились назад, чтобы их не окатило водой.

Среди шума выплескиваемых с размаху вёдер, похожего на шум спущенной плотины, раздавались аплодисменты, сыпались шуточки.

По полу текли целые потоки, обе женщины шлёпали по щиколотки в воде.

Но Виржини пустилась на предательство.

Она вдруг схватила ведро с кипящим щёлоком, приготовленным одной из соседок, и плеснула им в Жервезу. Раздался крик.

Все думали, что Жервеза обварилась, но щёлок только слегка обжёг ей левую ногу.

Обезумев от боли, она изо всех сил швырнула пустое ведро под ноги Виржини. Та упала.

Все прачки заголосили разом:

– Она сломала ей ногу!
– А как же! Ведь та хотела ошпарить её!
– В конце концов белокурая права. Ведь у неё отняли любовника!

Г-жа Бош, вздымая руки к небу, испускала горестные вопли.

Она благоразумно укрылась между двумя лоханями.

Испуганные, задыхавшиеся от слёз Клод и Этьен держались за её юбки и дрожащими плачущими голосами тянули:

– Мама! Ма-а-ма!..

Когда Виржини упала, г-жа Бош подбежала к Жервезе и стала дёргать её за платье, повторяя:

– Господи, да уйдите же! Опомнитесь… У меня просто сердце кровью обливается! Ведь это сущее смертоубийство!

Но она тотчас же ретировалась и снова спряталась с детьми между лоханями.

Виржини вскочила и бросилась на Жервезу. Она схватила её за горло и стала душить.

Но Жервеза, изогнувшись всем телом, вывернулась, вцепилась ей в шиньон и повисла на нём всей тяжестью, словно намереваясь оторвать ей голову.

Драка возобновилась, – на этот раз молчаливая, без криков, без ругательств.

Они сходились не грудь с грудью, а царапались, растопырив скрюченные пальцы, стараясь угодить друг дружке в лицо, ущипнуть, разорвать, расцарапать.

Красная лента и синяя шёлковая сетка были сорваны с брюнетки, лиф у неё лопнул у ворота, обнажилась шея и плечо; у блондинки белая кофточка висела лохмотьями, один рукав исчез неведомо куда, и из разодранной рубашки проступало голое тело.

Клочья одежды летали в воздухе. У Жервезы первой показалась кровь: три длинных царапины шли от рта к подбородку.

Боясь окриветь, она защищала глаза и прикрывала их при каждом ударе. Виржини ещё не была окровавлена. Жервеза метила ей в уши и бесилась, что не могла достать их.

Наконец она ухватила серёжку, маленькую грушу из жёлтого стекла, дёрнула и разорвала мочку уха. Брызнула кровь.

– Они убьют друг друга! Разнимите этих безобразниц! – раздалось несколько голосов.

Прачки придвинулись ближе.

Образовалось две партии: одни науськивали противниц, как дерущихся собак; другие, более чувствительные, отворачивались, дрожа, кричали, что с них довольно, что им дурно делается.

Началась перебранка; свалка грозила сделаться общей: уже протягивались голые руки, раздалось две - три оплеухи.

Между тем г-жа Бош разыскивала Шарля, служителя при прачечной.

– Шарль! Шарль!.. Да где же он?

Наконец она разыскала его.

Шарль стоял в первом ряду и, скрестив руки, любовался дракой. Это был здоровенный малый с бычьей шеей.

Он смеялся, он наслаждался зрелищем обнажённого женского тела. Блондинка была жирненькая, как перепёлочка.

Вот уморительно было бы, если бы у неё совсем лопнула рубашка!

– Ишь ты, – прищуриваясь, шептал Шарль, – у неё родинка под мышкой!..
– Как! Вы здесь? – закричала, завидев его, г-жа Бош. – Да помогите же нам разнять их!.. Ведь вы отлично можете справиться с ними!
– Ну, нет, спасибо. Только не я, – хладнокровно отвечал Шарль. – Мне и так прошлый раз чуть глаз не выцарапали… Я здесь не для того поставлен; у меня и своей работы довольно… И потом, чего вы так боитесь? Им только полезно маленькое кровопускание. Они станут нежнее от этого.

      из седьмого романа французского писателя Эмиля Золя, входящий в двадцатитомный цикл «Ругон - Маккары» - «Западня»

Где наша лодка, Брат ?

Паденье — неизменный спутник страха,
И самый страх есть чувство пустоты.
Кто камни нам бросает с высоты,
И камень отрицает иго праха?

И деревянной поступью монаха
Мощёный двор когда-то мерил ты:
Булыжники и грубые мечты —
В них жажда смерти и тоска размаха!

Так проклят будь готический приют,
Где потолком входящий обморочен
И в очаге веселых дров не жгут.

Немногие для вечности живут,
Но если ты мгновенным озабочен —
Твой жребий страшен и твой дом непрочен!

                                                               Паденье - неизменный спутник страха..
                                                                              Автор: Осип Мандельштам

Глава XXI ( Фрагмент )

Назанский был, по обыкновению, дома.

Он только что проснулся от тяжёлого хмельного сна и теперь лежал на кровати в одном нижнем белье, заложив руки под голову.

В его глазах была равнодушная, усталая муть.

Его лицо совсем не изменило своего сонного выражения, когда Ромашов, наклоняясь над ним, говорил неуверенно и тревожно:

— Здравствуйте, Василий Нилыч, не помешал я вам? — Здравствуйте, — ответил Назанский сиплым слабым голосом. — Что хорошенького? Садитесь.

Он протянул Ромашову горячую влажную руку, но глядел на него так, точно перед ним был не его любимый интересный товарищ, а привычное видение из давнишнего скучного сна.

— Вам нездоровится? — спросил робко Ромашов, садясь в его ногах на кровать. — Так я не буду вам мешать. Я уйду.

Назанский немного приподнял голову с подушки и, весь сморщившись, с усилием посмотрел на Ромашова.

— Нет… Подождите. Ах, как голова болит! Послушайте, Георгий Алексеевич… у вас что-то есть… есть… что-то необыкновенное. Постойте, я не могу собрать мыслей. Что такое с вами?

Ромашов глядел на него с молчаливым состраданием.

Всё лицо Назанского странно изменилось за то время, как оба офицера не виделись.

Глаза глубоко ввалились и почернели вокруг, виски пожелтели, а щёки с неровной грязной кожей опустились и оплыли книзу и некрасиво обросли жидкими курчавыми волосами.

— Ничего особенного, просто мне захотелось видеться с вами, — сказал небрежно Ромашов. — Завтра я дерусь на дуэли с Николаевым. Мне противно идти домой. Да это, впрочем, всё равно. До свиданья. Мне, видите ли, просто не с кем было поговорить… Тяжело на душе.

Назанский закрыл глаза, и лицо его мучительно исказилось.

Видно было, что он неестественным напряжением воли возвращает к себе сознание.

Когда же он открыл глаза, то в них уже светились внимательные тёплые искры.

— Нет, подождите… мы сделаем вот что. — Назанский с трудом переворотился набок и поднялся на локте. — Достаньте там, из шкафчика… вы знаете… Нет, не надо яблока… Там есть мятные лепёшки. Спасибо, родной. Мы вот что сделаем… фу, какая гадость!.. Повезите меня куда - нибудь на воздух — здесь омерзительно, и я здесь боюсь… Постоянно такие страшные галлюцинации. Поедем, покатаемся на лодке и поговорим. Хотите?

Он, морщась, с видом крайнего отвращения пил рюмку за рюмкой, и Ромашов видел, как понемногу загорались жизнью и блеском и вновь становились прекрасными его голубые глаза.

Выйдя из дому, они взяли извозчика и поехали на конец города, к реке.

Там, на одной стороне плотины, стояла еврейская турбинная мукомольня — огромное красное здание, а на другой — были расположены купальни, и там же отдавались напрокат лодки.

Ромашов сел на вёсла, а Назанский полулёг на корме, прикрывшись шинелью.

Река, задержанная плотиной, была широка и неподвижна, как большой пруд.

По обеим её сторонам берега уходили плоско и ровно вверх. На них трава была так ровна, ярка и сочна, что издали хотелось её потрогать рукой.

Под берегами в воде зеленел камыш и среди густой, тёмной, круглой листвы белели большие головки кувшинок.

Ромашов рассказал подробно историю своего столкновения с Николаевым.

Назанский задумчиво слушал его, наклонив голову и глядя вниз на воду, которая ленивыми густыми струйками, переливавшимися, как жидкое стекло, раздавалась вдаль и вширь от носа лодки.

— Скажите правду, вы не боитесь, Ромашов? — спросил Наванский тихо.

— Дуэли? Нет, не боюсь, — быстро ответил Ромашов. Но тотчас же он примолк и в одну секунду живо представил себе, как он будет стоять совсем близко против Николаева и видеть в его протянутой руке опускающееся чёрное дуло револьвера. — Нет, нет, — прибавил Ромашов поспешно, — я не буду лгать, что не боюсь. Конечно, страшно. Но я знаю, что я не струшу, не убегу, не попрошу прощенья.

Назанский опустил концы пальцев в тёплую, вечернюю, чуть - чуть ропщущую воду и заговорил медленно, слабым голосом, поминутно откашливаясь:

— Ах, милый мой, милый Ромашов, зачем вы хотите это делать? Подумайте: если вы знаете твёрдо, что не струсите, — если совсем твёрдо знаете, — то ведь во сколько раз тогда будет смелее взять и отказаться.

— Он меня ударил… в лицо! — сказал упрямо Ромашов, и вновь жгучая злоба тяжело колыхнулась в нём.

— Ну, так, ну, ударил, — возразил ласково Назанский и грустными, нежными глазами поглядел на Ромашова. — Да разве в этом дело? Всё на свете проходит, пройдёт и ваша боль и ваша ненависть. И вы сами забудете об этом. Но о человеке, которого вы убили, вы никогда не забудете. Он будет с вами в постели, за столом, в одиночестве и в толпе. Пустозвоны, фильтрованные дураки, медные лбы, разноцветные попугаи уверяют, что убийство на дуэли — не убийство. Какая чепуха! Но они же сентиментально верят, что разбойникам снятся мозги и кровь их жертв. Нет, убийство — всегда убийство. И важна здесь не боль, не смерть, не насилие, не брезгливое отвращение к крови и трупу, — нет, ужаснее всего то, что вы отнимаете у человека его радость жизни.

Великую радость жизни! — повторил вдруг Назанский громко, со слезами в голосе.

— Ведь никто — ни вы, ни я, ах, да просто - напросто никто в мире не верит ни в какую загробную жизнь. Оттого все страшатся смерти, но малодушные дураки обманывают себя перспективами лучезарных садов и сладкого пения кастратов, а сильные — молча перешагивают грань необходимости. Мы — не сильные. Когда мы думаем, что будет после нашей смерти, то представляем себе пустой холодный и тёмный погреб. Нет, голубчик, всё это враки: погреб был бы счастливым обманом, радостным утешением. Но представьте себе весь ужас мысли, что совсем, совсем ничего не будет, ни темноты, ни пустоты, ни холоду… даже мысли об этом не будет, даже страха не останется! Хотя бы страх! Подумайте!

Ромашов бросил вёсла вдоль бортов.

Лодка едва подвигалась по воде, и это было заметно лишь по тому, как тихо плыли в обратную сторону зелёные берега.

— Да, ничего не будет, — повторил Ромашов задумчиво.

                                                                                                                 из повести  Александра Ивановича Куприна - «Поединок»

( кадр из фильма «Брат 2» 2000 )

Дочка

Улетают души, улетают…
Их Господь на небо забирает.
Тот, кто был для нас всего дороже,
Там Ему, наверно, нужен тоже.
Потихоньку улетают души,
Тишиною время не нарушив.
Смотрят с неба, грустно улыбаются,
Но назад уже не возвращаются.
Улетают души, улетают…

                                             Улетают души, улетают… (отрывок)
                                                              Автор: Татьянa Прус

Домой она возвращалась такая слабая, что и ноги не держали. Хорошо, попалась с лошадью Тайка Горшкова, довезла.

Было темно уже, когда Нюра вылезла из саней и приблизилась к дому.

Ещё дверь не открыв, услышала запах, от которого давно отвыкла.

Вошла в избу, при свете керосиновой лампы увидела: за столом отец, Олимпиада Петровна и Вадик пируют.

Из котелка варёное мясо руками тащат и чавкают громко, как поросята.

– Приятного аппетита, – сказала Нюра.
– Спасибо, – отозвалась Олимпиада Петровна.
– Нюра! Дочка! – спохватился отец. – Слава богу, возвернулась. А где ж ты была, чо делала?
– А ты не знаешь? – спросила Нюра.
– Ну откуль же мне знать-то, доченька? Ты ж мне разве чо говоришь? Куды ушла, когда придёшь, меня в известность не ставишь. Да что же с тобой случилось-то?
– А то и случилось, что ребёночка родила, а он помер. Даже как назвать его ещё не придумала.

Сказала и удивилась собственному спокойствию, как будто о чём-то обыкновенном сказала.

– Ой! – вырвалось у отца. – Ой, Нюра, да что же это, да как же это?
– Боже! – присоединилась Олимпиада Петровна. – Боже, какое несчастье. Как же это, Анна Алексеевна, такое случилось?
– Случилось, – сказала Нюра и стала снимать шубейку.

Отец подскочил помочь, бормоча:

– Ой - ёй, как нехорошо, Нюринька. Но знаешь, может, он ещё посмотрит оттеда сверху-то на нашу житуху, как мы здесь маемся, и скажет: слава тебе господи, что прямым рейсом попал сразу на небо. Ты садись, Нюр, покушай, – стащил с неё шубейку. – Садись с нами, это, покушай.

Она, голодная, долго упрашивать себя не заставила. Села за стол, схватила кусок мяса, впилась в него зубами.

– Вкусно? – спросил отец. – Правда, вкусно. Жестковато маленько, а так ничего.

Жестковато не жестковато, а стала рвать зубами с жадностью. Оголодала и давно мяса не ела.

– А где ж мясо-то взяли?

Олимпиада Петровна встала и ушла к себе.

– Дядя Лёша Борьку зарезал, – сказал Вадик.

– Ну зачем же ты так говоришь? – упрекнул отец. – Ты знаешь, я и курицу зарезать не могу, не то что животное. – Повернулся к Нюре: – Плечевой зарезал. Я его попросил, а он зарезал. Да себе вот такой кусок взял. Я говорю, куда ж тебе столько, а он говорит, а ты что думал, задарма, что ли, я тебе буду пыхтеть?

Нюра перестала жевать и застыла с открытым ртом как заколдованная. С тем же выражением повернулась и уставилась на отца.

– Да ты чего, Нюр? – забеспокоился отец. – Да ты чего это так смотришь? Да ты не серчай, Нюр, не надо. Это ж не человек, это ж животный. Он без толку бегает как собака, а люди, Нюр, люди, люди-то ходют голодные.

Нюра, закрыв рукою рот, кинулись из избы.

У крыльца её долго рвало.

Она думала, что умрёт, и не хотела противиться смерти.

Она потеряла сознание, но ненадолго, а когда очнулась на том же месте, над ней без шапки стоял отец и тряс её за плечи.

– Да ты что, Нюрок, да ты что?
– Ах ты мать твою ети! – Нюра вскочила на ноги, кинулась на отца с кулаками.

Он – бежать, она схватила грабли и бросилась за ним!

Догнала его на дороге и со всего маху опустила грабли ему на голову, но попала не железом, а черенком, который переломился.

Отец схватился за голову и сел на снег, обливаясь кровью. Она перепугалась, села рядом.

– Папаня, милый! О господи, да что ж это я наделала!

Потом дома обмывала его, перевязывала, плакала над ним, над Борькой, над своей судьбой.

Ночью у неё поднялась температура и начался бред.

Она болела три дня, а на четвёртый проснулась с ясной головой и поняла, что придётся жить дальше.

        -- из книги «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина. Перемещённое лицо», это третья книга из серии «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» Владимира Войновича

Три сестры

Ты девчонкой крепостной
По дороге столбовой
К нам с обозом дотащилася;
Долго плакала, дичилася,
Непричёсанная,
Неотёсанная…

Чуть я начал подрастать,
Стали няню выбирать, —
И тебя ко мне приставили,
И обули, и наставили,
Чтоб не важничала,
Не проказничала.

Славной няней ты была,
Скоро в роль свою вошла:
Теребила меня за ворот,
Да гулять водила за город…

С горок скатывалась,
В рожь запрятывалась…
Иль, раздевшись на песке,
Ты плескалась в ручейке,
Выжимала свои косынки;
А кругом шумели сосенки,
Птички радовались…
Мы оглядывались…

Вот пришла зимы пора;
Дальше нашего двора
Не пускала нас с салазками.
Ты меня, не муча ласками,
То закутывала,
То раскутывала.

                                           «Старая няня» (отрывок)
                                               Автор:  Яков Полонский

Юрий Морфесси Шумел, горел, пожар московский xvid

«Три сестры». Драма.

Автор: А. П. Чехов

***

Аннотация: Сёстры — Ольга, Маша и Ирина — и их брат Андрей мечтают о возвращении в Москву, где, по их мнению, заключена настоящая жизнь, полная возможностей. Эта мечта становится для сестёр своеобразной утешительной иллюзией, позволяющей переносить серость и однообразие провинциальной жизни. По мере развития сюжета мечты сестёр обречены на разочарование. Некоторые события происходящие по ходу пьесы:
Ольга становится заведующей училищем.
Маша вступает в несчастливый роман с женатым Вершининым.
Ирина теряет своего жениха Тузенбаха, который погибает в дуэли.
По мере развития сюжета сёстры постепенно теряют надежду на возвращение в Москву и примиряются с реальностью своей жизни в провинции.

***

Действие третье ( Фрагмент )
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА: ( ПРЕДСТАВЛЕННОЙ СЦЕНЫ )

Анфиса, нянька, старуха 80 лет;
Ольга, сестра Прозорова Андрея Сергеевича;
Ферапонт, сторож из земской управы, старик
Наталья Ивановна, жена Прозорова Андрея Сергеевича;
Кулыгин Федор Ильич, учитель гимназии, муж Маши;
Чебутыкин Иван Романович, военный доктор.

Маша, сестра Прозорова Андрея Сергеевича (участвует в представленной сцене, но не подаёт реплик).

Федотик Алексей Петрович, подпоручик (не участвует в представленной сцене, но о нём идёт речь);
Вершинин Александр Игнатьевич, подполковник, батарейный командир (не участвует в представленной сцене, но о нём идёт речь).

Действие происходит в губернском городе.
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Комната Ольги и Ирины. Налево и направо постели, загороженные ширмами. Третий час ночи. За сценой бьют в набат по случаю пожара, начавшегося уже давно. Видно, что в доме ещё не ложились спать. На диване лежит Маша, одетая, как обыкновенно, в чёрное платье. Входят Ольга и Анфиса.

Анфиса. Сидят теперь внизу под лестницей… Я говорю – «пожалуйте наверх, нешто, говорю, можно так», – плачут. «Папаша, говорят, не знаем где. Не дай Бог, говорят, сгорел». Выдумали! И на дворе какие-то… тоже раздетые.
Ольга (вынимает из шкапа платье). Вот это серенькое возьми… И вот это… кофточку тоже… И эту юбку бери, нянечка… Что же это такое, боже мой! Кирсановский переулок весь сгорел, очевидно… Это возьми… Это возьми… (Кидает ей на руки платье.) Вершинины, бедные, напугались… Их дом едва не сгорел. Пусть у нас переночуют… домой их нельзя пускать… У бедного Федотика всё сгорело, ничего не осталось…

Анфиса. Ферапонта позвала бы, Олюшка, а то не донесу…

Ольга (звонит). Не дозвонишься… (В дверь.) Подите сюда, кто там есть!

В открытую дверь видно окно, красное от зарева; слышно, как мимо дома проезжает пожарная команда.

Какой это ужас! И как надоело!

Входит Ферапонт.

Вот возьми снеси вниз… Там под лестницей стоят барышни Колотилины… отдай им. И это отдай…
Ферапонт. Слушаю. В двенадцатом году Москва тоже горела. Господи ты боже мой! Французы удивлялись.

Ольга. Иди, ступай.
Ферапонт. Слушаю. (Уходит.)

Ольга. Нянечка, милая, всё отдавай. Ничего нам не надо, всё отдавай, нянечка… Я устала, едва на ногах стою… Вершининых нельзя отпускать домой… Девочки лягут в гостиной, а Александра Игнатьича вниз к барону… Федотика тоже к барону, или пусть у нас в зале… Доктор, как нарочно, пьян, ужасно пьян, и к нему никого нельзя. И жену Вершинина тоже в гостиной.

Анфиса (утомлённо). Олюшка, милая, не гони ты меня! Не гони!
Ольга. Глупости ты говоришь, няня. Никто тебя не гонит.

Анфиса (кладёт ей голову на грудь). Родная моя, золотая моя, я тружусь, я работаю… Слаба стану, всё скажут: пошла! А куда я пойду? Куда? Восемьдесят лет. Восемьдесят второй год…
Ольга. Ты посиди, нянечка… Устала ты, бедная… (Усаживает её.) Отдохни, моя хорошая. Побледнела как!

Наташа входит.

Наташа. Там, говорят, поскорее нужно составить общество для помощи погорельцам. Что ж? Прекрасная мысль. Вообще нужно помогать бедным людям, это обязанность богатых. Бобик и Софочка спят себе, спят как ни в чём не бывало. У нас так много народу везде, куда ни пойдёшь, полон дом. Теперь в городе инфлюэнца, боюсь, как бы не захватили дети.

Ольга (не слушая её). В этой комнате не видно пожара, тут покойно…

Наташа. Да… Я, должно быть, растрёпанная. (Перед зеркалом.) Говорят, я пополнела… и неправда! Ничуть! А Маша спит, утомилась, бедная… (Анфисе, холодно.) При мне не смей сидеть! Встань! Ступай отсюда!

Анфиса уходит; пауза.

И зачем ты держишь эту старуху, не понимаю!
Ольга (оторопев). Извини, я тоже не понимаю…

Наташа. Ни к чему она тут. Она крестьянка, должна в деревне жить… Что за баловство! Я люблю в доме порядок! Лишних не должно быть в доме. (Гладит её по щеке.) Ты, бедняжка, устала! Устала наша начальница! А когда моя Софочка вырастет и поступит в гимназию, я буду тебя бояться.
Ольга. Не буду я начальницей.

Наташа. Тебя выберут, Олечка. Это решено.
Ольга. Я откажусь. Не могу… Это мне не по силам… (Пьёт воду.) Ты сейчас так грубо обошлась с няней… Прости, я не в состоянии переносить… в глазах потемнело…

Наташа (взволнованно). Прости, Оля, прости… Я не хотела тебя огорчать.

Маша встаёт, берёт подушку и уходит, сердитая.

Ольга. Пойми, милая… мы воспитаны, быть может, странно, но я не переношу этого. Подобное отношение угнетает меня, я заболеваю… я просто падаю духом!
Наташа. Прости, прости… (Целует её.)

Ольга. Всякая, даже малейшая, грубость, неделикатно сказанное слово волнует меня…
Наташа. Я часто говорю лишнее, это правда, но согласись, моя милая, она могла бы жить в деревне.

Ольга. Она уже тридцать лет у нас.
Наташа. Но ведь теперь она не может работать! Или я не понимаю, или же ты не хочешь меня понять! Она не способна к труду, она только спит или сидит.

Ольга. И пускай сидит.
Наташа (удивлённо). Как пускай сидит? Но ведь она же прислуга. (Сквозь слёзы.) Я тебя не понимаю, Оля. У меня нянька есть, кормилица есть, у нас горничная, кухарка… для чего же нам ещё эта старуха? Для чего?

За сценой бьют в набат.

Ольга. В эту ночь я постарела на десять лет.

Наташа. Нам нужно уговориться, Оля. Ты в гимназии, я – дома, у тебя ученье, у меня – хозяйство. И если я говорю что насчёт прислуги, то знаю, что говорю; я знаю, что го - во - рю… И чтоб завтра же не было здесь этой старой воровки, старой хрычовки… (стучит ногами) этой ведьмы!.. Не сметь меня раздражать! Не сметь! (Спохватившись.) Право, если ты не переберёшься вниз, то мы всегда будем ссориться. Это ужасно.

Входит Кулыгин.

Кулыгин. Где Маша? Пора бы уже домой. Пожар, говорят, стихает. (Потягивается.) Сгорел только один квартал, а ведь был ветер, вначале казалось, что горит весь город. (Садится.) Утомился. Олечка моя милая… Я часто думаю: если бы не Маша, то я на тебе бы женился, Олечка. Ты очень хорошая… Замучился. (Прислушивается.)
Ольга. Что?

Кулыгин. Как нарочно, у доктора запой, пьян он ужасно. Как нарочно! (Встаёт.) Вот он идёт сюда, кажется… Слышите? Да, сюда… (Смеётся.) Экий какой, право… я спрячусь… (Идёт к шкапу и становится в углу.) Этакий разбойник.
Ольга. Два года не пил, а тут вдруг взял и напился… (Идёт с Наташей в глубину комнаты.)

Чебутыкин входит; не шатаясь, как трезвый, проходит по комнате, останавливается, смотрит, потом подходит к рукомойнику и начинает мыть руки.

Чебутыкин (угрюмо). Чёрт бы всех побрал… подрал… Думают, что я доктор, умею лечить всякие болезни, а я не знаю решительно ничего, всё позабыл, что знал, ничего не помню, решительно ничего.

Ольга и Наташа, незаметно для него, уходят.

Чёрт бы побрал. В прошлую среду лечил на Засыпи женщину – умерла, и я виноват, что она умерла. Да… Кое - что знал лет двадцать пять назад, а теперь ничего не помню. Ничего. Может быть, я и не человек, а только вот делаю вид, что у меня и руки, и ноги, и голова; может быть, я и не существую вовсе, а только кажется мне, что я хожу, ем, сплю. (Плачет.) О, если бы не существовать! (Перестает плакать, угрюмо.) Чёрт знает… Третьего дня разговор в клубе; говорят, Шекспир, Вольтер… Я не читал, совсем не читал, а на лице своём показал, будто читал. И другие тоже, как я. Пошлость! Низость! И та женщина, что уморил в среду, вспомнилась… и всё вспомнилось, и стало на душе криво, гадко, мерзко… пошёл запил…

                                                                                                                                                        -- из пьесы А. П. Чехова - «Три сестры»

( Художник Альберт Анкер. Картина "Девушка, вяжущая и наблюдающая за малышом в колыбели" 1885 )