Рождение трагедии Духа .. в буквах и картинках

В юбке пепельно - сизой
Села с краю за стол.
Рампа яркая снизу
Льёт ей свет на подол.

Нипочём вертихвостке
Похождений угар,
И стихи, и подмостки,
И Париж, и Ронсар.

К смерти приговорённой,
Что ей пища и кров,
Рвы, форты, бастионы,
Пламя рефлекторов?

Но конец героини
До скончанья времён
Будет славой отныне
И молвой окружён.

То же бешенство риска,
Та же радость и боль
Слили роль и артистку,
И артистку и роль.

Словно буйство премьерши
Через столько веков
Помогает умершей
Убежать из оков.

Сколько надо отваги,
Чтоб играть на века,
Как играют овраги,
Как играет река,

Как играют алмазы,
Как играет вино,
Как играть без отказа
Иногда суждено ..

                                           Вакханалия
                                Автор: Борис Пастернак

ГЛАВА I.  "РОЖДЕНИЕ ТРАГЕДИИ" ( ФРАГМЕНТ )

- Злополучный, однодневный род, дети случая и нужды! Зачем заставляешь ты меня сказать то, чего самое лучшее для тебя не слышать? Высшее счастье тебе совершенно недоступно: не родиться, не быть вовсе, быть ничем. Второе же, что тебе остаётся, - скоро умереть.

Вот - безотрадная истина, подготовляющая человека к восприятию таинственной высшей истины бога - страдальца.

Дионис касается души человеческой, замёршей в чудовищном ужасе перед раскрывшеюся бездною.

И душа преображается. В священном, оргийном безумии человек "исходит из себя", впадает в исступление, в экстаз.

Грани личности исчезают, и душе открывается свободный путь к сокровеннейшему зерну вещей, к первоединому бытию.

Это состояние блаженного восторга мы всего яснее можем себе представить по аналогии с опьянением.

Либо под влиянием наркотического напитка, либо при могучем, радостно проникающем всю природу приближении весны в человеке просыпаются те дионисические чувствования, в подъёме которых его "я" исчезает до полного самозабвения.

Этого "я" уже нет, - нет множественности, нет пространства и времени, всё - где-то далеко внизу.

Об этом именно состоянии говорит у Достоевского Кириллов:

"Как будто вдруг ощущаете всю природу и вдруг говорите: да, это правда!"

Под чарами Диониса каждый чувствует себя не только соединённым, примирённым, слитым со своим ближним, но единым с ним; сама отчуждённая природа снова празднует праздник примирения со своим блудным сыном человеком - и принимает его в своё лоно.

Всё слилось в одном огромном мистическом единстве.

В человеке теперь звучит нечто сверхприродное: он чувствует себя богом, он шествует теперь, восторженный и возвышенный; он разучился ходить и говорить, и готов в пляске взлететь в воздушные выси.

Человек стал в собственных глазах как бы художественным произведением: словно огромная творческая сила природы проявляется здесь, в трепете опьянения, для доставления высшего блаженного удовлетворения Первоединому.

Таким образом, Дионис, точно так же, как Аполлон, убеждает нас в вечной радостности бытия; только эту радостность нам надлежит искать не в явлении, а позади явлений.

Мы познаем, что всё возникающее должно быть готово к горестной погибели, мы заглядываем в ужасы личного существования - и тем не менее не приходим в отчаяние: метафизическое утешение моментально вырывает нас из суетной сферы переменчивых явлений.

Мы действительно становимся на краткие мгновения самим Первосущим и чувствуем его неукротимое желание и жажду бытия: борьба, мучение, уничтожение явления кажутся нам теперь необходимыми при этом избытке бесчисленных, врывающихся в жизнь форм бытия, при этой чрезмерной плодовитости мировой Воли.

Мы как бы слились воедино с безмерною, изначальною мировою радостью и в дионисовском восхищении чувствуем неразрушимость и вечность этой радости.

Несмотря на страх и сострадание, несмотря на жестокость мировой Воли, мы всё же счастливо - живущие, но не как индивидуумы, а как единое Живое, с желаниями которого мы слились.

Ницше хорошо видел опасность, которую несёт для жизни его радостный Дионис.

Для дионисического человека резкою пропастью отделяются друг от друга мир повседневной действительности и мир действительности дионисовской.

Как только повседневная действительность снова вступает в сознание, она, как таковая, принимается с отвращением.

Голое воспоминание о пережитом ощущении единства с Первосущим не в силах нейтрализовать страданий человека в мире явлений.

Человек теперь видит повсюду абсурды и ужасы бытия, чувствует душою страшную мудрость лесного бога Силена (*).

"Ему становится тошно", им овладевает волеотрицательное настроение: он познал - и действовать стало ему противно.

Для чего снова укреплять расшатанный мир? Человек ничего не в состоянии изменить в существе вещей.

Действительно, при каждом значительном распространении дионисовских возбуждений всегда замечается, что дионисовское освобождение от оков личности прежде всего даёт о себе знать умалением политических и общественных инстинктов, доходящим до равнодушия и даже до враждебного отношения к ним.

Из области оргиазма, - говорит Ницше, - для народа есть только один путь, - путь к индийскому буддизму; чтоб вообще быть выносимым с его влечением в Ничто, буддизм нуждается в этих редких состояниях экстаза с их подъёмом над временем, пространством и индивидуальностью.

А эти экстатические состояния, в свою очередь, требуют философии, учащей побеждать силою представления неописуемую безотрадность промежуточных состояний.

Однако дионисическому эллину не грозила опасность впасть в буддийское отрицание воли.

Острым своим взглядом он видел страшное, разрушительное действие всемирной истории, видел жестокость природы, ощущал всю истинность мудрости лесного бога Силена - и тем не менее умел жить глубоко и радостно.

Его спасала красота.

В сущности, та же красота спасала для жизни и додионисовского, гомеровского эллина.

Когда ворвался в Грецию Дионис, уравновешенный с виду аполлоновский эллин смотрел на него с великим удивлением.

Но к удивлению этому всё больше примешивался ужас: сознание всё сильнее говорило гомеровскому эллину, что дионисовское понимание жизни вовсе не так уже чуждо и ему самому.

Он начинал чувствовать, что его бытие со всею красотою и ограничением покоится на скрытой подпочве страдания и познания, что его аполлоновское отношение к жизни, подобно покрывалу, только скрывает от него ясно им чуемую дионисову истину жизни.

из литературно - философского исследования Викентия Викентьевича Вересаева о творчестве Ф. Ницше - «Аполлон и Дионис»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Человек теперь видит повсюду абсурды и ужасы бытия, чувствует душою страшную мудрость лесного бога Силена - Силен — лесной бог, спутник Диониса, о котором упоминается в книге Викентия Вересаева «Аполлон и Дионис (О Ницше)». Согласно произведению, центральная «истина» Силена: «Лучше всего — не родиться; если родился — лучше всего умереть».
В одном из эпизодов царь Мидас поймал Силена в лесу и спросил, в чём высшее счастье человека. На что демон ответил: «Высшее счастье тебе совершенно недоступно: не родиться, не быть вовсе, быть ничем. Второе же, что тебе остаётся, — скоро умереть».
В классическом понимании - Силены — божества древнегреческой и древнеримской мифологии, спутники и наставники бога вина Диониса. Вместе с сатирами и менадами (Вакханки (менады) — в древнегреческой мифологии спутницы и почитательницы бога Диониса (Вакха)).  силены составляли свиту Диониса, особенно во время праздников в его честь. Внешний вид: силены изображались курносыми, толстогубыми, с глазами навыкате, с лошадиным хвостом и копытами. Из-за непрерывного пьянства, как правило, не могли самостоятельно передвигаться, и их вели под руки или везли на осле сатиры.