Ключ к реальности 4

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Ключ к реальности 4 » Вопросы взаимоотношений » О любви так много сказанно


О любви так много сказанно

Сообщений 1 страница 3 из 3

1

Добиться ...  либо умереть ( © )

Зачем мне этот мир без тебя?
  Да зачем он мне? - кто ответит.
    И вращается зачем Земля?
      И свежий где-то дует ветер?

Зачем сёла шумят, города?
  И птицы всё в небе летают?
    Зачем снова спешат поезда?
      И парочки в парках вздыхают?

Зачем мне этот мир без тебя?
  Да зачем он такой мне нужен?
    Зачем листья в саду шелестят,
      Отражаясь в весенних лужах?

Зачем луна занимает трон
  Каждую ночь? Сияют звёзды?
    Зачем сменяется вновь сезон
      И мир этот когда-то создан?

Зачем мне этот мир без тебя?
  Да зачем он мне? - кто ответит.
    Мой мир - это улыбка твоя!
      Но мне она больше не светит!

                                                         Зачем мне этот мир без тебя?
                                                                    Автор: Юрий Тарасов

Глава XVI (Фрагмент)

Король, узнав о грозящей графине опасности, отдал приказ готовиться к походу.

Вечером того же дня армия выступила; она состояла из шести тысяч латников, десяти тысяч лучников и шестидесяти тысяч пехотинцев.

Но на полпути король не смог вынести той медлительности, с которой из-за пехоты они продвигались вперёд.

Поэтому он приказал отобрать тысячу конных латников среди самых храбрых рыцарей, а тысяче пеших лучников повелел держаться за гривы лошадей и, встав вместе с Уильямом Монтегю во главе этого маленького отряда, устремился вперёд, пустив коня резвой рысью.

Незадолго до рассвета Уильям, увидев туши мёртвых быков, узнал место, где вчера дал бой двум шотландцам.

Спустя час, когда засверкали первые лучи солнца, англичане вышли на возвышенность, откуда были видны замок и его окрестности; но, как и предвидел Уильям, шотландцы не стали ждать Эдуарда, и ночью Давид Брюс снял осаду: лагерь опустел.

Не успели они пробыть на холме и пяти минут, как Уильям Монтегю по оживлению на крепостных стенах понял, что их заметили, поэтому Эдуард и он пустили своих коней в галоп и в окружении только двадцати пяти рыцарей пересекли вражеский лагерь.

Вскоре их приближение приветствовали громкие крики радости.

Наконец, в ту минуту как они спешились, ворота раскрылись и графиня Солсбери в дивном наряде, как никогда красивая, вышла навстречу королю; она преклонила колено, чтобы воздать благодарность за то, что он пришёл на помощь.

Но Эдуард тотчас поднял графиню и, будучи не в силах говорить с ней — его сердце переполняла страсть, но он не смел её высказать, — тихо пошёл рядом с Алике; они вошли в замок, держась за руки.

Графиня Солсбери сама провела короля в приготовленные для него богато убранные покои; но, несмотря на все эти заботы и знаки внимания, Эдуард продолжал хранить молчание; он лишь смотрел на неё таким пристальным и пылким взглядом, что смущённая Алике, почувствовав, как её лицо заливает краска стыда, мягко вынула свою руку из ладони короля.

Эдуард вздохнул и, глубоко задумавшись, отошёл к окну.

Графиня, воспользовавшись свободой, чтобы пойти приветствовать других рыцарей и распорядиться насчёт завтрака, вышла из комнаты, оставив Эдуарда в одиночестве.

В это время она увидела Уильяма: он выяснял у рыцарей подробности ухода шотландской армии.

Раненый шотландец, вероятно, в точности выполнил его поручение, ибо около десяти часов утра защитники замка заметили, что в стане противника царит большое оживление.

Сначала они высыпали на крепостные стены, думая, что враг намерен предпринять новый штурм, однако вскоре убедились, что приготовления эти преследуют совсем другую цель; горожане снова воспряли духом, когда поняли, что шотландцы узнали о подмоге, которая спешит к замку.

В самом деле перед вечерней шотландская армия снялась с места и, будучи вне досягаемости английских лучников, прошла мимо замка, направляясь вверх по течению Твида, где находился брод.

Осаждённые подняли большой шум, трубя в трубы и ударяя в цимбалы, но Давид Брюс сделал вид, будто не слышит этого призыва к бою, и, когда стемнело, шотландская армия скрылась из виду.

Графиня подошла к Уильяму и присоединила свою благодарность к поздравлениям других; ведь молодой рыцарь, сколь бы неблагоразумным и дерзновенный он ни был, довёл своё дело до победы благодаря необыкновенному мужеству и редкой удаче.

Алике пригласила его отдохнуть за завтраком, но Уильям отказался от приглашения своей прекрасной тётки, сославшись на усталость после долгой дороги.

Предлог был вполне приемлемым, чтобы ему поверили или сделали вид, что поверили. Алике настаивать не стала и вместе с гостями прошла в зал, где был сервирован стол.

Но король ещё не появился, и поэтому Алике велела протрубить сигнал воды, чтобы дать знать Эдуарду, что гости ждут только его прихода; но сигнал оказался безответным.

Эдуард не вышел к столу, и графиня решила пойти за ним.

Она застала его на том месте, где и оставила; король попрежнему неподвижно стоял в глубокой задумчивости, невидящими глазами глядя в окно на равнину.

Тогда она приблизилась к нему.

Эдуард, заслышав шаги, протянул руку в её сторону; графиня преклонила колено и взяла королевскую руку, чтобы поцеловать её, но Эдуард тотчас её отдёрнул и, повернувшись, с ног до головы окинул Алике пристальным взглядом.

Алике снова почувствовала, что краснеет, но гораздо более смущённая этим молчанием, чем возможным разговором, решилась нарушить безмолвие короля.

— Государь мой, над чем вы так глубоко задумались? — с улыбкой спросила она. — Помилуйте, задумываться следует отнюдь не вам, а вашим врагам, даже не посмевшим дождаться вас. Прошу вас, ваше величество, отвлекитесь от мыслей о войне и придите к нам, чтобы мы доставили вам праздник и радость.

— Прекрасная Алике, не настаивайте, чтобы я вышел к Столу, — ответил король, — ведь, клянусь честью, вы получите очень грустного сотрапезника. Да, я приехал сюда с мыслями о войне, но вид этого замка породил во мне совсем другие мысли, и они столь глубоки, что их тяжести ничто не сможет снять с моего сердца.

— Пойдёмте, ваше величество, умоляю вас, — упрашивала Алике. — Благодарность тех, кого спас ваш приход, отвлечёт вас от мыслей, родившихся, вы сами в этом признались, всего несколько минут назад. Бог, вы видите это, сделал вас самым грозным из христианских королей. При вашем приближении враги бежали, а их вторжение в ваше королевство, вместо того чтобы принести им славу, обернулось для них позором. Прошу вас, ваше величество, отгоните от себя все серьёзные заботы и спуститесь в зал, где вас ждут ваши рыцари.

— Я ошибся, графиня, — продолжал король, по-прежнему не отходя от окна и пожирая Алике страстным взглядом, — я странным образом ошибся, сказав вам, что вид замка породил в моём сердце гнетущие мысли: мне следовало бы сказать, что, когда я увидел замок, эти мысли пробудились в моём сердце, ибо они лишь уснули, хотя я считал, что они совсем угасли. Это те же самые мысли, что уже поглощали меня четыре года назад, когда Робер Артуа вошёл в зал Вестминстерского дворца, неся ту злосчастную цаплю, над которой каждый из нас дал обет. О, когда я принёс обет прийти во Францию с войной, я даже не догадывался, что вы, да, вы, уже принесли свой. Вы, как и обещали, исполнили свой обет, а я свой не исполнил, и ведь дело не в той трудной войне, что мы ведём, а в том, что вы, графиня, связали себя вечными нерасторжимыми узами брака!

— Позвольте мне, государь, напомнить вам, что этот брак был заключён с вашего одобрения и согласия, и подтверждение тому, что вы по случаю нашего бракосочетания прибавили в качестве дара графство Солсбери к титулу графа, который уже носил мой муж.

— Да, да, я совершил эту глупость, — с улыбкой ответил Эдуард. — Тогда я не знал, чего меня лишает граф, и относился к нему как к другу и честному подданному, вместо того чтобы наказать его как предателя…

— Надеюсь, вы помните, — тихим голосом перебила его Алике, — что этот предатель сейчас узник парижской тюрьмы Шатле и попал он туда, служа вам, ваше величество. Простите, что я смею напоминать об этом, но, мне кажется, вы об этом забыли, хотя я считала, что отсутствие графа окажется невосполнимой утратой и для вашего государственного совета, и для вашей армии.

— Почему, Алике, вы твердите мне о государственном совете и армии? Что мне королевство? Что мне война? Я совсем несчастен, если, несмотря на всё, что я вам сказал, вы ещё считаете, что моя задумчивость порождена государственными делами. Нет, Алике, всё это для меня могло представлять какую-то важность ещё вчера, ведь вчера я не встречался с вами, но сегодня…

Алике на шаг отступила; король протянул к ней руку, но не посмел её коснуться.

— Извольте мне ответить, о чём я могу думать сегодня, если не о вас, — продолжал Эдуард. — Разве я не увидел вас ещё прекраснее, чем в тот день, когда расстался с вами? Мои мысли — только о той, кого я печально и безответно любил в течение четырёх долгих лет, делая всё, чтобы её забыть! Но напрасно, где бы я ни был — во дворце, в шатре, в гуще схватки, — я мысленно находился в Англии, моё сердце уносилось к вам. О Алике, Алике, когда человек захвачен подобной любовью, он должен либо добиться взаимности, либо умереть.

— Помилуйте, ваше величество! — побледнев, воскликнула Алике. — Вы — мой король, ваше величество, и мой гость, неужели вы намереваетесь злоупотребить двойной вашей властью и двойным вашим званием? Вы, ваше величество, не можете надеяться обольстить меня. И разве, скажите на милость, я могу вас любить? Как вы можете об этом думать, вы, столь могущественный государь, вы, столь благородный рыцарь! Неужели вам могла прийти мысль обесчестить человека, которого вы называете вашим другом, особенно если этот человек так доблестно служил вам, что из-за вашей ссоры с королём Франции сейчас оказался в плену в Париже? О ваше величество, вы, разумеется, горько раскаялись бы в подобном поступке, если бы имели несчастье его совершить; если бы когда - нибудь в моём сердце родилась мысль полюбить другого человека, а не графа, ах, государь, вам пришлось бы меня не только осудить, но и покарать, чтобы явить пример другим женщинам, дабы они были так же верны мужьям, как их мужья преданы своему королю!

С этими словами Алике хотела уйти, но король бросился к ней и удержал за руку; в эту же секунду приподнялась дверная портьера и на пороге появился Уильям Монтегю.

            -- из историко - приключенческого  романа французского писателя Александра Дюма - отца - «Графиня Солсбери»

( кадр из телесериала «Любовь короля» 2017 )

О любви так много сказанно

0

2

Один за горизонтом иллюзий

Во мне живёт любви безвольный маниак:
Откуда б молния ни пронизала мрак,
Навстречу ль красоте, иль доблести, иль силам,
Взовьётся и летит безумец с жадным пылом.
Ещё мечты полёт в ушах не отшумит,
Уж он любимую в объятьях истомит.
Когда ж покорная подруга крылья сложит,
Он удаляется печальный, — он не может
Из сердца вырвать сна — часть самого себя
Он оставляет в нём…
Но вот опять, любя,
Ладья его летит на острова Иллюзий
За горьким грузом слёз… Усладу в этом грузе
В переживанье мук находит он: свою
Он мигом оснастил крылатую ладью
И, дерзкий мореход, в безвестном океане
Плывёт, как будто путь он изучил заране:
Там берег должен быть — обетованье грёз!
Пусть разобьет ладью в пути ему утёс…

                                                                             Я — маниак любви (отрывок)
                                                                                       Автор: Поль Верлен

Глава восьмая (Фрагмент)

Всё утро Вера не находила себе места.

Она избегала Эмили Брент -- старая дева внушала ей омерзение.

Мисс Брент перенесла своё кресло за угол дома, уселась там в затишке с вязаньем.

Стоило Вере подумать о  ней, как перед её глазами вставало бледное лицо утопленницы, водоросли, запутавшиеся в её волосах...

Лицо хорошенькой девушки, может быть, даже чуть нахальное, для которой ни страх, ни жалость уже ничего не значат.

А Эмили Брент безмятежно вязала нескончаемое вязанье  в сознании своей праведности.

На площадке в плетёном кресле сидел судья Уоргрейв.

Его голова совсем ушла в плечи.

Вера глядела на судью и видела юношу на скамье подсудимых -- светловолосого, с голубыми глазами, на чьём  лице ужас постепенно вытесняло удивление.

Эдвард  Ситон.

Ей виделось, как судья своими сморщенными руками накидывает ему чёрный мешок на голову и оглашает приговор.

Чуть погодя Вера спустилась к морю и пошла вдоль берега.

Путь её лежал к той оконечности острова, где сидел старый генерал.

Услышав шаги, Макартур зашевелился и повернул голову -- глаза его глядели тревожно и одновременно вопросительно.

Вера перепугалась. Минуты две генерал, не отрываясь, смотрел на неё. Она подумала:

"Как странно. Он смотрит так, будто всё знает..."

-- А, это вы, -- сказал, наконец, генерал, -- вы пришли...

Вера опустилась на землю рядом с ним.

-- Вам нравится сидеть здесь и смотреть на море?
-- Нравится. Здесь хорошо ждать.
-- Ждать? -- переспросила Вера. -- Чего же вы ждёте?
-- Конца,  -- тихо сказал генерал. -- Но ведь вы это знаете не хуже меня. Верно? Мы все ждём конца.
-- Что вы хотите этим сказать? -- дрожащим голосом  спросила Вера.
-- Никто из нас не покинет остров. Так задумано. И вы это сами знаете. Вы не можете понять только одного: какое  это облегчение.
-- Облегчение? -- удивилась Вера.
-- Вот именно, -- сказал генерал, -- вы ещё очень молоды... вам  этого  не  понять. Но потом вы осознаете, какое это облегчение, когда всё уже позади, когда нет нужды нести дальше груз своей вины. Когда - нибудь и вы это почувствуете...
-- Я вас не понимаю, -- севшим голосом сказала  Вера, ломая пальцы. Тихий старик вдруг стал внушать ей страх.
-- Понимаете, я любил Лесли, -- сказал генерал задумчиво. -- Очень любил...
-- Лесли -- это ваша жена? -- спросила Вера.
-- Да... Я любил её и очень ею гордился. Она была такая красивая, такая  весёлая! -- минуту - две он помолчал, потом сказал: -- Да, я любил Лесли. Вот почему я это сделал.
-- Вы хотите сказать... -- начала было Вера и замялась.

Генерал кивнул.

-- Что толку отпираться, раз мы все скоро умрём?

Я послал Ричмонда на смерть. Пожалуй, это было убийство. И вот ведь что удивительно -- я всегда чтил закон. Но тогда я смотрел на это иначе. У меня не было  угрызений совести. "Поделом ему!" -- так я тогда думал. Но потом...

-- Что -- потом? -- зло спросила Вера.

Генерал с отсутствующим видом покачал головой.

-- Не знаю, -- сказал он. -- Ничего не знаю, только потом всё переменилось. Я не знаю, догадалась Лесли или нет... Думаю, что нет. Понимаете, с тех пор она  от меня отдалилась. Стала совсем чужим человеком. А потом она умерла -- и я остался один...
-- Один... один, -- повторила Вера, эхо подхватило её слова.
-- Вы тоже обрадуетесь, когда  придёт конец, -- закончил Макартур.

Вера рывком поднялась на ноги.

-- Я не понимаю, о чём вы говорите, -- рассердилась она.
-- А я понимаю, дитя моё, я понимаю...
-- Нет, не понимаете. Вы ничего не понимаете.

Генерал уставился на горизонт. Он словно перестал её замечать.

-- Лесли... -- позвал он тихо и ласково.

Когда запыхавшийся Блор вернулся с мотком каната,  Армстронг стоял на том же месте и вглядывался в морскую глубь.

-- Где мистер Ломбард? -- спросил он.
-- Пошёл  проверить  какую-то  свою  догадку, -- сказал Армстронг. -- Сейчас он вернётся. Слушайте, Блор, я беспокоюсь.
-- Все мы беспокоимся.

Доктор нетерпеливо махнул рукой:

-- Знаю, знаю. Не об этом речь. Я говорю о старике Макартуре.
-- Ну и что, сэр?
--  Мы ищем сумасшедшего, -- мрачно сказал Армстронг. -- Так вот, что вы скажете о генерале?
-- Думаете, он маньяк? -- вытаращил глаза Блор.
-- Я бы этого не сказал. Вовсе нет, -- ответил  Армстронг неуверенно, -- хотя  я, конечно, не психиатр. Кроме того, я с ним не разговаривал и не имел возможности присмотреться к нему.
-- Он, конечно, в маразме, -- недоверчиво сказал Блор. -- Но я бы никогда не подумал...
-- Пожалуй, вы правы, -- прервал его  Армстронг, -- убийца скорее всего прячется на острове. А вот и Ломбард.

                                                                                                                        из детективного романа Агаты Кристи - «Десять негритят»

О любви так много сказанно

0

3

Коллекционеру

Когда-то любила и книги
(блаженные годы и миги!),
Они были ближе людей
В сафьяновой, мягкой коже.
Любила картины я тоже
И много других вещей.
Живее живых созданий
И вазы, и мягкие ткани,
Всё в жизни вокруг
В плену меня сладком держало.
Теперь предметов не стало,
Распался волшебный круг.
Иду и рассеянным взором
Снимаю последний покров.
Иду, как пустым коридором,
И слушаю гул шагов.

                                        Когда-то любили и книги… (отрывок)
                                                          Автор: Герцык А. К.

Глава вторая ( Фрагмент )

Время от времени слышался стук поднимавшегося лифта потом другой, но не тот, которого я ждал, не стук остановки на моём этаже, а ничуть на него непохожий, стук движения к верхним этажам, указывавший мне, когда я ждал гостя, что лифт проезжает мимо, и это случалось так часто, что и много спустя, даже когда мне никого не хотелось видеть, самый этот стук был для меня мучителен, потому что он как бы приговаривал меня к одиночеству.

Усталый, смирившийся, обречённый ещё несколько часов исполнять свой исконный урок, серый день прял перламутровую тесьму, и мне было грустно думать, что мы будем с ним вдвоём, хотя ему столько же дела до меня, сколько мастерице, севшей у окна, поближе к свету, до того, кто находится в глубине комнаты.

Вдруг – звонка я не слышал – Франсуаза отворила дверь, и, молча, улыбаясь, вошла пополневшая Альбертина, в телесном своём изобилии держа наготове, чтобы я вновь зажил ими, возвращая мне их, дни, проведённые мною там, где я потом не был ни разу, – в Бальбеке.

Конечно, каждая новая встреча с женщиной, отношения с которой – как бы ни были они далеки – у нас изменились, есть как бы сопоставление двух эпох.

Если бывшая возлюбленная зайдёт к нам на правах приятельницы, то это даже слишком много – для такого сопоставления достаточно приезда в Париж той, что у нас на глазах неукоснительно вела определённый образ жизни, а потом изменила его хотя бы всего лишь неделю назад.

На каждой смеющейся, вопрошающей и смущённой черте лица Альбертины я мог прочитать:

«Ну как маркиза де Вильпаризи? А учитель танцев? А кондитер?»

Когда она села, её спина словно хотела сказать:

«Скал здесь, конечно, нет, но вы мне всё - таки разрешите сесть поближе к вам, как в Бальбеке?»

Она казалась чародейкой, подносившей к моему лицу зеркало времени.

Это её сближало со всеми людьми, с которыми мы встречаемся редко, но с которыми прежде мы были близки.

И всё же с Альбертиной дело обстояло сложнее.

Она и в Бальбеке, где мы виделись ежедневно, поражала меня своей изменчивостью. Но теперь её трудно было узнать.

Тогда её черты были подёрнуты розовой дымкой – теперь они освободились от неё и стали выпуклыми, как у статуи.

У неё было другое лицо, вернее, у неё наконец появилось лицо. Она выросла.

Почти ничего уже не осталось от покрова, который окутывал её и на котором в Бальбеке будущий её облик вырисовывался едва заметно.

В этом году Альбертина раньше вернулась в Париж.

Обычно она приезжала весной, когда уже над первыми цветами проносились волновавшие меня первые грозы, и поэтому наслаждение, какое я получал от приезда Альбертины, я не отделял от наслаждения тёплым временем года.

Мне достаточно было услышать, что она в Париже, что она ко мне заходила, и она снова виделась мне розой на взморье.

Я не могу сказать с уверенностью, чего мне тогда хотелось: Бальбека или Альбертину, – быть может, желание обладать Альбертиной являлось ленивой, вялой и неполной формой обладания Бальбеком, как будто духовное обладание предметом способно заменить обладание материальное, переезд на жительство в другой город.

Впрочем, если даже судить с точки зрения материальной, то, когда Альбертина больше не маячила по воле моего воображения на фоне морской дали, а сидела неподвижно подле меня, она часто казалась мне чахлой розой, и мне хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть изъянов на её лепестках и чтобы представлять себе, что я дышу морским воздухом.

Я могу сказать это уже здесь, хотя тогда я ещё не предвидел, что случится со мной потом: конечно, разумнее жертвовать жизнью ради женщин, чем ради почтовых марок, старых табакерок, даже чем ради картин и статуй.

Но только на примерах других коллекций мы должны были бы понять, что хорошо иметь не одну, а многих женщин.

Чарующие сочетания девушки с берегом моря, с заплетёнными косами церковной статуи, с гравюрой, со всем, из-за чего мы любим в девушке, как только она появляется, прелестную картину, – эти сочетания не очень устойчивы.

Поживите подольше с женщиной – и вы уже не будете видеть в ней то, за что вы её полюбили; впрочем, ревность может вновь соединить распавшееся на части.

После долгой совместной жизни я видел в Альбертине самую обыкновенную женщину, но достаточно было ей начать встречаться с мужчиной, которого она, быть может, полюбила в Бальбеке, – и я вновь воплощал в ней, сплавлял с нею прибой и берег моря.

Но только повторные эти сочетания уже не пленяют нашего взора и зловещей болью отзываются в нашем сердце.

Повторение чуда в такой опасной форме нежелательно. Но я забежал вперёд.

А пока я не могу не выразить сожаления, что в своё время сглупил и, попросту говоря, не обзавёлся коллекцией женщин, как обзаводятся коллекцией старинных подзорных трубок, среди которых, при всём богатстве коллекции, всегда найдётся место ещё для одной, более редкостной.

                                                  из романа Марселя Пруста - «Путь Германта» ( из цикла «В поисках утраченного времени» )

О любви так много сказанно

0


Вы здесь » Ключ к реальности 4 » Вопросы взаимоотношений » О любви так много сказанно