Жемчуг брата твоего

Тандем, воспетый Окуджавой, -
Разлука злая и любовь
Пророчат расставание вновь
Иль встречу, мягкою октавой.

Глухая зависть, как хамелеон,
Окрас меняющая с белого на чёрный,
И ревность мрачная, как «моветон»,
Жизнь людям травит рьяно и проворно.

Положим, с завистью нам многое понятно:
Она рождается от жадности и злобы,
А корни ревности порой невнятны,
Растут, людей тиранить чтобы?

Вы согласитесь? Ревность – знак внимания
И интереса к избранной особе.
При этом надо знать те грани,
Где ревность превратится в «хобби».

Поэтому ревнуйте, господа, ревнуйте,
Подчёркивая фактом яркость чувства,
Но не усердствуйте и ревность не смакуйте,
“Meden again”* и  будет счастья буйство!

* ничего слишком (греч.)

                                                                                Зависть и ревность
                                                                          Автор: Юрий Блокадный

Глава IV (Фрагмент)

Предисловие: Пьер Ролан — старший сын, врач по профессии. Амбициозен, но его карьера не складывается так, как он ожидал. Испытывает зависть и ревность к Жану, когда тот получает наследство. Жан Ролан — младший сын, адвокат. Предстает как более спокойный и уравновешенный персонаж, который, несмотря на возникшие трудности, стремится сохранить мир в семье и построить свою жизнь. Госпожа Ролан — мать Пьера и Жана, заботливая и любящая женщина. Оказывается в центре семейного конфликта, когда выясняется, что наследство Жана связано с её прошлым.
Неожиданное наследство Жан получает от умершего друга семьи, Леона Марешаля. Это вызывает зависть и подозрения у Пьера. Пьер начинает сомневаться в происхождении Жана и подозревает, что тот может быть незаконнорождённым сыном друга семьи. Пьер обнаруживает, что его теории о незаконнорождённости брата верны, когда узнаёт, что мать скрывала и лгала о портрете Марешаля, который она хранила и о его любовных письмах к ней. Расследование вызывает бурную реакцию у Пьера: он начинает мучать мать намёками на её прошлое, которое он раскрыл.

***

Сон после шампанского и шартрёза, очевидно, успокоил и умиротворил его, потому что проснулся он в самом благодушном настроении.

Одеваясь, он разбирал, взвешивал и подытоживал чувства, волновавшие его накануне, стараясь возможно более чётко и полно установить их подлинные, сокровенные причины, и внутренние и внешние.

Конечно, у служанки пивной могла явиться гадкая мысль, мысль истой проститутки, когда она узнала, что только один из сыновей Ролана получил наследство от постороннего человека; но разве эти твари не склонны всегда без всякого повода подозревать всех честных женщин?

Разве они не оскорбляют, не поносят, не обливают грязью на каждом шагу именно тех женщин, которых считают безупречными?

Стоит в их присутствии назвать какую - нибудь женщину неприступной, как они приходят в ярость, словно им нанесли личное оскорбление.

«Как же, — кричат они, — знаем мы твоих замужних женщин! Нечего сказать, хороши! У них побольше любовников, чем у нас, только они это скрывают, лицемерки! Да, да, нечего сказать, хороши?»

При других обстоятельствах он, наверное, не понял бы, даже счёл бы немыслимым подобный намёк на свою мать, такую добрую, такую благородную.

Но теперь в нём всё сильнее и сильнее бродила зависть к брату.

Смятенный ум, даже помимо его воли, словно подстерегал всё то, что могло повредить Жану; вдруг он сам приписал той девушке гнусные намёки, а ей ничего и в голову не приходило?

Быть может, его воображение, которое не подчинялось ему, беспрестанно ускользало из-под его воли и, необузданное, дерзкое, коварное, устремлялось в свободный, бескрайный океан мыслей и порой приносило оттуда мысли позорные, постыдные и прятало в тайниках его души, в её самых сокровенных глубинах, как прячут краденое, — быть может, только его воображение и создало, выдумало это страшное подозрение.

В его сердце, в его собственном сердце, несомненно, были от него тайны; быть может, это раненое сердце нашло в гнусном подозрении способ лишить брата того наследства, которому он завидовал?

Теперь он подозревал самого себя и проверял свои потаённейшие думы, как проверяют свою совесть благочестивые люди.

Госпожа Роземильи, при всей ограниченности ума, бесспорно, обладала женским тактом, чутьём и проницательностью.

И всё же эта мысль, видимо, не приходила ей в голову, если она так искренне и просто выпила за благословенную память покойного Марешаля.

Ведь не поступила бы она так, явись у неё хоть малейшее подозрение.

Теперь он уже не сомневался, что невольная обида, вызванная доставшимся брату богатством, и, конечно, благоговейная любовь к матери возбудили в нём сомнения — сомнения, достойные похвалы, но беспочвенные.

Придя к такому выводу, он почувствовал удовлетворение, словно сделал доброе дело, и решил быть приветливым со всеми, начиная с отца, хотя тот беспрестанно раздражал его своими причудами, нелепыми изречениями, пошлыми взглядами и слишком явной глупостью.

Пьер пришёл к завтраку без опоздания, в наилучшем расположении духа и за столом развлекал всю семью своими шутками.

Мать говорила, сияя радостной улыбкой.

— Ты и не подозреваешь, сынок, до чего ты забавен и остроумен, стоит тебе захотеть.

А он всё острил и каламбурил, набрасывая шутливые портреты друзей и знакомых. Досталось и Босиру и даже г-же Роземильи, но только чуточку, без злости.

И Пьер думал, глядя на брата:

«Да вступись же за неё, олух этакий; хоть ты и богат, но я всегда сумею затмить тебя, если захочу».

За кофе он спросил отца:

— Тебе не нужна сегодня «Жемчужина»?
— Нет, сынок.
— Можно мне взять её и Жан - Барта захватить с собой?
— Пожалуйста, сделай одолжение.

Пьер купил в табачной лавочке дорогую сигару и бодрым шагом направился в порт, поглядывая на ясное, сияющее небо, бледно - голубое, освежённое и точно вымытое морским ветром.

Матрос Папагри, по прозвищу Жан - Барт, дремал на дне лодки, которую он должен был ежедневно держать наготове к полудню, если только не выезжали на рыбную ловлю с утра.

— Едем вдвоём, капитан, — крикнул Пьер.

Он спустился по железной лесенке и прыгнул в лодку.

— Какой нынче ветер? — спросил он.
— Пока восточный, сударь. В открытом море будет добрый бриз.
— Ну, так в путь, папаша.

Они поставили фок - мачту, подняли якорь, и лодка, получив свободу, медленно заскользила к молу (**) по спокойной воде гавани.

Слабое дуновение, доносившееся с улиц, тихонько, почти неощутимо шевелило верхушку паруса, и «Жемчужина» словно жила своей собственной жизнью, жизнью парусника, движимого некой таинственной, скрытой в нём силой.

Пьер сидел за рулём, с сигарой в зубах, положив вытянутые ноги на скамью и полузакрыв глаза от слепящих лучей солнца, и смотрел, как мимо него проплывают толстые просмолённые брёвна волнореза.

                                                                             из романа классика французской литературы Ги де Мопассана - «Пьер и Жан»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Сон после шампанского и шартрёза - «Шартрёз» (Chartreuse) — французский травяной ликёр, изготавливаемый монахами картезианского ордена. Назван в честь монастыря Гранд - Шартрёз, расположенного в горах Шартрёз в районе Гренобля во Франции.

(**) и лодка, получив свободу, медленно заскользила к молу по спокойной воде гавани - Мол — оградительное сооружение в виде высокого длинного вала, которое одним концом примыкает к берегу и защищает портовую акваторию от морских волн.

За множеством комнат

Ты - в комнате моей,
Сиянье и оплот!
Великий чародей,
Ценитель вечных нот.

У сердца нет врагов.
Оно всегда с тобой.
Склонённою душой
Я прикасаюсь...

                                    Ты - в комнате моей
                                    Автор: Игорь Качалов

Глава III ( Фрагмент )

Он шёл медленно, болтая руками, поминутно оглядываясь: «Ах, какие дамочки, – почти вслух думал он и легонько стискивал зубы… – Какие икры, – с ума сойти!..»

В родном городке, гуляя по приторно - знакомым улицам, он, конечно, сто раз в день испытывал то же самое, – но тогда он не смел слишком засматриваться, – а тут дело другое: эти дамочки доступны, они привыкли к жадным взглядам, они рады им, можно, пожалуй, любую остановить, разговориться с ней…

Он так и сделает, но только нужно сперва найти комнату.

За сорок - пятьдесят марок, сказал Драйер. За пятьдесят, значит…

И Франц решил действовать систематически.

У дверей каждого третьего, четвёртого дома была вывешена дощечка: сдаётся, мол, комната.

Он вытащил из кармана только что купленный план, проверил ещё раз, далеко ли он находится от дома Драйера, и увидел, что – близко.

Затем он выбрал издали одну такую дощечку и позвонил.

Позвонив, он заметил, что на дощечке написано: «Осторожно, дверь только что покрашена».

Но было уже поздно. Справа отворилось окно.

Стриженая девушка, держась обнажённой по плечо рукой за раму, другой прижимая к груди чёрного котёнка, внимательно посмотрела на Франца.

Он почувствовал неожиданную сухость во рту: девушка была прелестная; простенькая совсем, но прелестная.

А эти простые девушки в столице, если им хорошо заплатить…

«Вам к кому нужно?» – спросила девушка.

Франц переглотнул, глупо улыбнулся и, с совершенно неожиданной наглостью, от которой сам тотчас смутился, сказал: «Может быть, к вам, а?»

Она поглядела на него с любопытством.

– Полноте, полноте, – неловко проговорил Франц, – вы меня впустите.

Девушка отвернулась и сказала кому-то в комнате: «Я не знаю, чего он хочет. Ты его лучше сам спроси».

Над её плечом выглянула голова пожилого мужчины с трубкой в зубах.

Франц приподнял шляпу и, круто повернувшись, ушёл.

Он заметил, что продолжает болезненно улыбаться, а кроме того, тихо мычит.

«Пустяк, – подумал он злобно. – Ничего не было. Забыто. Итак, нужно найти комнату».

Осмотрел он за два часа одиннадцать комнат, на трёх улицах.

Строго говоря, любая из них была прекрасна, но у каждой был крохотный недостаток.

В одной, например, было ещё не убрано, и, посмотрев в глаза заплаканной женщине в трауре, которая с каким-то вялым отчаянием отвечала на его вопросы, он решил почему-то, что тут, в этой комнате, только что умер её муж, – и, решив так, не мог уже справиться с образом, который его фантазия поспешила отвратительно развить.

В другой комнате недочёт был попроще: она стоила на пять марок больше цены, положенной Драйером; зато была очаровательна.

В третьей стоял у постели столик, который вдруг напомнил ему точь - в - точь такой же столик, бывший главным действующим лицом на неприятнейшем спиритическом сеансе.

В четвёртой пахло уборной. В пятой…

Но Франц сам вскоре стал путать в памяти эти комнаты и их недостатки – и только одна осталась какой-то нетронутой и ясной – та, за пятьдесят пять марок, на тихой улице, кончавшейся тупиком.

Он вдруг почувствовал, что искать дольше незачем, что он всё равно сам не решится, боясь сделать дурной выбор и лишить себя миллиона других комнат; а вместе с тем трудно себе представить что - нибудь лучше той, дороговатой, с портретом голой женщины на стене.

«Итак, – подумал он, – теперь без четверти час. Я пойду обедать. Блестящая мысль: я пойду обедать к Драйеру. Я спрошу у него, на что, собственно, мне обращать сугубое внимание при выборе и не думает ли он, что пять лишних марок…»

Остроумно пользуясь картой (и заодно пообещав себе, что, как только освободится от дел, махнёт вон туда, так, потом так, потом так, – по подземной железной дороге, – туда, где улицы, должно быть, пошумнее и понаряднее), Франц без труда добрёл до особнячка.

Этот зернисто - серый особнячок был на вид удивительно какой-то плотный, ладный, даже, скажем, аппетитный.

В саду на молодых деревцах гроздились тяжёлые яблоки.

Проходя по хрустящей тропе, Франц увидел Марту, стоявшую на ступеньке крыльца.

Она была в шляпе, в кротовом пальто, в руке держала зонтик и, проверяя сомнительную белизну неба, соображала, раскрыть ли зонтик или нет.

Заметив Франца, она не улыбнулась, и он, здороваясь с ней, почувствовал, что попал некстати.

– Мужа нет дома, – сказала она, уставившись на Франца своими чудесными, холодными глазами. – Он сегодня обедает в городе.

Франц взглянул на её сумку, торчавшую углом из-под мышки, на лиловатый цветок, приколотый к огромному воротнику пальто, на короткий тупой зонтик с красным набалдашником, – и понял, что и она тоже уходит.

– Простите, что побеспокоил, – сказал он, сдерживая досаду.
– Ах, пожалуйста… – сказала Марта.

Они оба двинулись по направлению к калитке.

Франц не знал, что ему делать: проститься ли сейчас или продолжать идти с нею рядом.

Марта с недовольным выражением в глазах глядела прямо перед собой, полураскрыв крупные тёплые губы.

Потом она быстро облизнулась и сказала:

– Так неприятно: я должна идти пешком. Дело в том, что мы вчера наш автомобиль разбили.

Случай действительно произошёл неприятный: пытаясь объехать грузовик, шофёр сперва наскочил на деревянную ограду – там, где чинили трамвайные рельсы, – затем, резко вильнув, стукнулся о бок грузовика, повернулся на месте и с треском въехал в столб.

Пока продолжался этот припадок автомобильного бешенства, Марта и Драйер принимали всевозможные положения и в конце концов оказались на полу.

Драйер сочувственно спросил, не ушиблась ли она.

Встряска, толпа зевак, разбитый автомобиль, грубый шофёр грузовика, полицейский, с которым Драйер говорил так, как будто случилось что-то очень смешное, – всё это привело Марту в состояние такого раздражения, что потом, в таксомоторе, она сидела как каменная.

– Мы сломали какой-то барьер и столб, – хмуро сказала она и, медленно протянув руку, помогла Францу отворить калитку, которую он сердито теребил.
– Опасная всё - таки вещь – автомобиль, – проговорил Франц неопределённо. Теперь уже пора было откланяться.

Марта заметила и одобрила его нерешительность.

– Вам в какую сторону? – спросила она, переместив зонтик из правой руки в левую. Очень подходящие он купил очки… Смышлёный мальчик…
– Я сам не знаю, – сказал Франц и грубовато ухмыльнулся. – Собственно говоря, я как раз пришёл посоветоваться с дядей насчёт комнаты. – Это первое «дядя» вышло у него неубедительно, и он решил не повторять его некоторое время, чтобы дать слову созреть.

Марта рассмеялась, плотоядно обнажив зубы.

– Я тоже могу помочь, – сказала она. – Объясните, в чём дело?

Они незаметно двинулись и теперь медленно шли по широкой панели, на которой там и сям, как старые кожаные перчатки, лежали сухие листья.

Франц оживился, высморкался и стал рассказывать о комнатах.

– Это неслыханно, – прервала Марта, – неужели пятьдесят пять? Я уверена, что можно поторговаться.

Франц про себя подумал, что дело в шляпе, но решил не спешить.

– Там хозяин – эдакий тугой старикашка. Сам чорт его не проймёт…
– Знаете что? – вдруг сказала Марта. – Я бы не прочь пойти туда, поговорить.

Франц от удовольствия зажмурился. Везло. Необыкновенно везло.

Не говоря уж, что весьма хорошо получается – гулять по улицам с этой красногубой дамой в кротовом пальто.

Резкий осенний воздух, лоснящаяся мостовая, шипение шин, вот она – настоящая жизнь.

Только бы ещё новый костюм, пылающий галстук, – и тогда полное счастье.

Он подумал, что бы такое сказать приятное, почтительное…

                                                                                                                    из романа Владимира Набокова - «Король, дама, валет»

( Художник Витторио Видан Данжелико )